– Такие дела, – вновь отрешенно произнес чекист. – Там, насколько я знаю, все уперлось именно в эту «показательность». Хотят реального наказания, суда, возможно, даже не условного приговора. Судом чести, к сожалению, там явно не закончится…

– Вы… можете мне помочь? – спросил Васильев.

– К сожалению, мы далеко не всесильны… Да и времена сейчас не те!.. – с некоторой мечтательностью произнес Юрий Иванович и вдруг продолжил резким, деловым тоном: – Но кое-что мы еще можем. Только сами понимаете, не я лично или Андрей Николаевич. Помочь мы можем, так сказать, на ведомственном уровне. А на этом уровне мы в таких вопросах помочь можем только своим.

Васильев понял, что попался.

– Я согласен, – ответил он.

– Очень хорошо, – сказал Юрий Иванович, вновь поднырнул под стол, вынул кейс, а из кейса – все тот же листок и пишущую ручку.

Васильев дрожащей рукой поставил свою подпись. Юрий Иванович, наблюдавший за ним уже почти отеческим взглядом, произнес:

– Да не волнуйтесь вы так, Василий Васильевич! Все хорошо. А насчет этого дела со складами – забудьте. Главное, сами сейчас поводов не давайте – понимаете меня?

Васильев кивнул. Подразумевалось: по крайней мере сейчас, накануне выхода в отставку, не тащите из части все, что не приколочено.

– Ну и замечательно. Дослуживайте себе спокойно и становитесь священником. У вас для этого все данные есть, – последние слова прозвучали чуть насмешливо. Но возможно, что будущему благочинному это только показалось. Он снова с готовностью кивнул.

– Может, мне вам телефон оставить, на всякий случай? – выпалил он и тут же понял, что сказал глупость.

– Да не надо, – вяло отмахнулся Юрий Иванович. – Он у меня уже есть. А вот вы мой запишите, – тут он продиктовал номер. – На всякий, как говорится, пожарный, – и тут чекист снова улыбнулся своей детской улыбкой.

Выпив чашку чая, майор Васильев попрощался с ним (Буянова он так и не дождался) и пошел к машине. Чувствовал он сейчас себя гораздо более уверенно, чем несколько часов назад: ревизия складов ему более не угрожала. И руки уже почти не тряслись.

Через два месяца майор Васильев вышел в отставку. У него была хоть и небольшая, но все-таки воинская пенсия. К тому же Владыка Пахомий объявил ему, что намерен его рукополагать – и действительно рукоположил на Святках. Причем где-то с октября его отношение к Васильеву переменилось. Вообще Пахомий ругался часто и много, не брезгуя иногда и матом, причем объектом его ругани было преимущественно духовенство. В частности, именно поэтому, как единодушно предполагали все кафедральные клирики, он облачался перед службой в алтаре, скрытый от глаз прихожан иконостасом, а не на середине храма (как положено по церковному Уставу).

– Идиоты! Дебилы! – величал своих священников Пахомий, наматывая на руки шнуры от поручей и пинками и ударами локтей отгоняя тех попов, кто в тесном пространстве маленького алтаря старого Свято-Воскресенского храма имел неосторожность оказаться слишком близко к его монументальной фигуре.

Предположение о том, что Владыка стесняется прихожан, хотя и было естественно, но имело явный логический изъян: в иных ситуациях наличие прихожан никак Пахомия не сковывало.

– Ты что буровишь, мать твою?! – разносился архиерейский рык из приоткрывавшихся диаконских врат, когда хор (тогда еще во многом самодеятельный и необученный) допускал очередную ошибку. Подобные замечания время от времени звучали под сводами храма, и духовенство, а равно и постоянные прихожане, к ним давно привыкли (хотя тех, кто сталкивался с этим впервые, подобный стиль шокировал).

Но вот Васильева почему-то Пахомий ни дебилом, ни идиотом не называл. И вообще не ругал – ни приватно, ни прилюдно. Держался с ним, сначала и вовсе простым алтарником, а потом священником, совершенно ровно. Благодарил очень скупо, но и замечаний почти никогда не делал. После рукоположения оставил его при Свято-Воскресенском храме в качестве еще одного попа – в основном для служения треб. При этом, если других клириков он иногда вызывал по разным делам к себе, то отец Василий за все то время, что Пахомий находился на мангазейской кафедре, порог его кабинета переступил буквально несколько раз. И с октября 1994 года до самого отъезда Владыки у него с ним не было почти ни одного сколько-нибудь продолжительного разговора.

Другие священники – в основном, еще молодые – терялись в догадках: что бы значило столь необычное поведение их архипастыря? Тем более что раньше он с Васильевым общался так же, как и со всеми остальными пономарями. Некоторые думали, что случившаяся перемена – следствие каких-то особых отношений, вдруг возникших между новым клириком и архиереем, поначалу даже поговаривали, что он намерен его «двигать» по карьерной лестнице. Однако с чего бы взяться особым отношениям, никто предположить не мог. Дежурная среди недоброжелателей версия о гомосексуальной связи явно не работала – Пахомий подобных наклонностей не имел, и это было слишком очевидно даже для недоброжелателей. Так братия-сослужители и терзались разными догадками вплоть до отъезда Владыки.

Сам же отец Василий сообразил достаточно быстро, в чем дело. Правда, сообразить было значительно легче, чем признаться себе в этом… Пахомий был старым архиереем, сделавшим церковную карьеру еще в советское время. Уровень его знакомств, а стало быть, и уровень информированности был весьма значителен. В бытность свою архимандритом и преподавателем Духовной семинарии в Одессе он перезнакомился не только со многими епископами РПЦ МП, но даже и с зарубежными богословами и архиереями. В те времена власти старались лишний раз не пускать в Москву церковные делегации, прибывавшие в СССР из-за рубежа. Не то чтобы от этого мог быть какой-то ущерб даже и с советской точки зрения – скорее из принципа. Мол, знайте свое место! Поэтому делегации везли на юг – в Одессу, где было море, вино и фрукты и где можно было организовать достойный прием.

За время своего служения Пахомий видел очень многое и научился многому. Да и не только за время служения – ведь рос-то он в священнической семье, и времена антицерковного террора и сталинских концлагерей его родители помнили прекрасно. Они могли рассказать многое, очень многое – и рассказали. Потому огромный личный опыт, в сочетании с природной интуицией, позволял Владыке Пахомию видеть то, что другим людям было незаметно.

«Почуял сексота», – как-то признался сам себе Васильев, в очередной раз задумавшись о необычном поведении архиерея. Для всех остальных он был обыкновенным молодым попом, не лучше и не хуже. Но у Пахомия сработал его внутренний радар: он безошибочно засек чекистского информатора. И далее стал действовать по оптимальной для архиерея советских времен схеме. Гнобить сексота он не стал – по двум причинам. Во-первых, это безполезно (все равно кого-то зашлют или завербуют, всех не загнобишь), во-вторых – небезопасно (епископ, который не хочет присутствия вблизи себя людей из госбезопасности, становится крайне подозрительным в глазах госбезопасности). Но, демонстративно не трогая и вообще никак не задевая завербованного попа, он постарался от него отдалиться. Как говорится, от греха.

Подобного рода чутье и навыки неизбежно вырабатывались у всех или почти у всех епископов и старых священников советского времени – за вычетом, разумеется, тех, кто сам работал на КГБ. У Пахомия, несмотря на его буйный и несдержанный нрав и любовь к выпивке, «внутренний радар» работал по-прежнему безупречно, а чекистские капканы он чуял лучше, чем старый волчище чует капканы обычные. Молодые священники, рукоположенные уже после 1991 года, такими способностями не обладали, и именно поэтому никто из клириков Свято-Воскресенского храма, за исключением самого отца Василия, не смог разгадать, почему их архипастырь в отношении одного-единственного попа повел себя столь странно…

Странности закончились только тогда, когда Пахомий покинул Мангазейск. Новый архиерей, Владыка Евграф, не обладал чутьем своего предшественника и вскоре приблизил к себе отца Василия, сделав его благочинным Мангазейского округа. Что устраивало все заинтересованные стороны.