– Что это? – в ужасе спросила Клара.

– Матка, орган, которым рожают, сдвинулась с места и теперь бродит по всему телу. У женщин такое вызывает душевную боль. Твоя девочка, по крайней мере, молчит. Другие же вопят, как ведьмы в течке.

– И что же нам делать?

– Ваш случай очень тяжелый. Единственное, что я могу присоветовать, – это молитвы… Анхела, подойди.

Три женщины опустились на колени вокруг свечи:

Но толку от молитвы не вышло.

Приходил новый рассвет – и опять Анхела плакала по углам. Солнце поднималось в зенит – и Анхела смотрела на любую еду, не прикасаясь к блюду. Наступал вечер – и Анхела, пробродив несколько часов по дому, замирала у дверей, а Мартинико тем временем занимался своими делами… И это было ужаснее всего: маточная болезнь сделала из Анхелы дурочку, а вдобавок еще и испортила характер домового.

Каждый вечер, когда девушка наблюдала за сгущавшимися сумерками, над головами пастухов, гнавших стада на пастбище или на водопой, начинали летать булыжники, не меньше доставалось и возвращающимся домой торговцам. Жители деревни осаждали Педро своими жалобами, и ему ничего не оставалось, кроме как раскрыть тайну существования Мартинико.

«Хоть домовой, хоть привидение, нам только надо, чтобы он нам головы не дырявил» – таков был смысл общей просьбы.

– Я поговорю с Анхелой, – с комом в горле пообещал отец, заранее зная, что поведение баламута зависит от душевного равновесия его дочери, но в то же время в своих проделках Мартинико не подчиняется ее желаниям.

– Анхела, ты должна его убедить. Этот домовой не может вот так докучать людям, иначе нас отсюда прогонят.

– Объясни ему сам, папа, – ответила девочка. – Может быть, он тебя послушает.

– Думаешь, я его не просил? Но он, похоже, меня не слушает. Я подозреваю, его никогда нет рядом, когда я к нему обращаюсь.

– Сейчас он здесь.

– Здесь, поблизости?

– Прямо здесь.

Педро чуть не уронил горшок с вареньем.

– Я его не вижу.

– Если ты с ним заговоришь, он будет слушать.

– Кабальеро Мартинико…

Педро начал свою речь уважительно, как и в прошлые разы, затем последовал длинный период, в котором отец семейства объяснял, какие беды поведение домового может навлечь на саму Анхелиту. Он просит не за себя, а за свою жену и за девочку, благодаря которым уважаемый дух имеет возможность существовать в мире живых.

Было очевидно, что Мартинико его слушает. В продолжение всей речи в окрестностях дома царило спокойствие. Двое соседей проходили мимо и услышали, как Педро разглагольствует сам с собой, но поскольку они были наслышаны о присутствии домового, то сразу поняли, в чем дело, и заторопились прочь, пока их не нагнал какой-нибудь метательный снаряд.

Педро окончил речь и, довольный содеянным, отправился работать. И вдруг камни полетели снова, они выскакивали отовсюду, и один из них угодил гончару в голову. Анхела бросилась отцу на помощь и тут же получила палкой по заднице. Им пришлось укрыться в мастерской, но камни продолжали стучать по стенам, так что домик, казалось, вот-вот развалится. Впервые за много месяцев Анхела как бы очнулась от своего оцепенения.

– Какой ты противный, домовой! – выкрикнула она, вытирая окровавленное отцовское лицо. – Я тебя ненавижу. Не желаю тебя видеть!

И камнепад чудесным образом прекратился. Еще слышно было карканье перепуганных птиц, но Анхела пребывала в такой ярости, что ее не остановили даже вопли отца, умолявшего не покидать убежища.

– Если ты еще хоть раз ударишь батюшку, матушку или меня, клянусь, я навсегда тебя из нас выгоню! – прокричала девочка во всю силу своих легких.

Даже ветер, казалось, утих после этой угрозы. Педро ощутил волну страха, от которой волосы вставали дыбом; он решил, что ему передался страх домового.

В тот вечер дочь и родители улеглись рано – как только перевязали рану хозяину дома. Педро клялся никогда больше не разговаривать с Мартинико – пусть уж другие подставляют головы. К тому же он сомневался в долгосрочном действии угроз Анхелы и не хотел нарываться по новой. И вообще, гончар нуждался в передышке. Он два дня трудился над партией горшков, и назавтра ему предстояло расписать готовую посуду.

Среди ночи всех троих разбудил страшный грохот, как будто на землю обрушился обломок луны. Педро зажег свечу и дрожа вышел из дома; жена и дочь – за ним следом. Долина была похожа на темную пещеру.

В мастерской Педро был настоящий пандемониум: посуда летала по комнате и вдребезги разбивалась о стены, столы ходили ходуном, гончарный круг вертелся, как обезумевшее мельничное колесо… Педро созерцал этот разгром в безысходном отчаянии. С таким бессовестным домочадцем о гончарном ремесле можно было забыть.

– Жена, собирай пожитки, – пробормотал он. – Мы отправляемся в Торрелилу.

– Что?

– Да то: уезжаем жить к дяде Пако. Гончарному промыслу конец.

Клара разрыдалась:

– Ты столько трудился…

– Завтра распродам то, что смогу. С этими деньгами переберемся к дядюшке, он меня сколько раз звал. – И, уверенный в том, что домовой занят крушением утвари и ничего не услышит, добавил: – Теперь этот Мартинико у меня попляшет.

Море наползало на берег, оставляя на песке груз водорослей и целуя пятки мальчишкам, спящим у кромки прибоя. А потом отступало осторожной кошкой, чтобы подготовиться к новой яростной атаке.

– Нет, я больше не возвращалась, – сказала Гея. – И думаю, больше не вернусь.

– Почему?

– Слишком много воспоминаний.

– Воспоминания есть у всех.

– Но не такие кошмарные, как мои.

Солнце на Южном пляже клонилось к закату, и юные загорелые тела в едином порыве меняли свои повседневные наряды на другие, более подходящие к сюрпризам городской ночи. Девушки провели у моря несколько часов и уже успели обсудить все общие воспоминания, связывавшие их с островом, – но только не те, которые у каждой были свои. Сесилия делала попытки, но ее подруга в ответ замыкалась в странном молчании.

– Это все из-за того дома-призрака? – предположила Сесилия.

– В смысле?

– Ты не хочешь возвращаться на Кубу из-за того дома, о котором мне рассказывала.

Гея кивнула.

– У меня есть своя теория, – помолчав, прошептала она. – Я думаю, такие жилища, меняющие месторасположение или облик, – это души определенных мест.

– А если по округе таких шастает два или три? – спросила Сесилия. – Все это души одного и того же города?

– У места может быть больше одной души. Места – они как люди. У них много лиц.

– Честно говоря, никогда раньше не слышала о домах, которые вот так изменяются.

– Я тоже, но уверяю тебя: в Гаване есть здание, которое меняется всякий раз, как ты в него попадаешь, а теперь в Майами завелось другое, которое гуляет, где ему вздумается.

Сесилия порылась в песке и вытащила ракушку.

– А что это за дом в Гаване?

– Место обманов. Чудовище, созданное, чтобы врать. Там все не то, чем кажется, а то, что кажется, – вообще не существует. Не думаю, что человеческая душа способна выжить в такой неопределенности.

– Мы ни в чем не можем быть уверены.

– В жизни всегда есть неожиданности и случайности, и мы готовы вынести некую порцию неопределенности. Однако если происходит нечто, подрывающее самые основания обычной жизни, это несоответствие разрастается до нечеловеческих масштабов. В таком случае оно становится опасным для нашего рассудка. Мы переносим собственные страхи, если знаем, что остальная часть общества движется в допустимых пределах нормального, потому что в глубине души надеемся, что эти страхи – лишь мелкие индивидуальные смещения, которые на внешнем мире не отразятся. Но стоит страху коснуться внешнего окружения, как человек лишается естественной опоры – он теряет возможность обратиться за помощью или утешением к другим… Вот чем был гаванский дом-призрак – темным бездонным колодцем.