Правда ведь – неужели ты не догадывалась, что твоя несчастная беспутная младшая сестренка в один прекрасный день отчебучит что-то этакое, из ряда вон? Представь, если сможешь, как я еду в грохочущем вагоне в неизвестность Западных равнин. Сможешь ли ты попытаться представить жизнь, столь разительно отличающуюся от твоей? Сытой и удобной (хотя, по мне, смертельно унылой) жизни чикагской буржуазной семьи, замужем за бесцветным банкирчиком Уолтером Вудсом и выводком таких же бесцветных отпрысков – сколько их у тебя, я уже сбилась со счета, пять, шесть маленьких чудовищ, безликих и бесформенных, как квашня?
Но прости меня, сестрица, за то, что я нападаю. Просто теперь я наконец могу свободно, не опасаясь цензуры или наказания, выразить свой гнев и возмущение в адрес моей семьи, которая так со мной обошлась; могу говорить все, что думаю, не беспокоясь о том, что мои слова сочтут очередным доказательством моего безумия, без неумолимого страха того, что моих детей отлучат от меня навечно – все это в прошлом, и мне нечего терять. Наконец-то я свободна – телом, душой и духом… По меньшей мере свободна настолько, насколько может быть свободна та, что заплатила за это своим чревом.
Но довольно об этом… пока. Теперь я должна рассказать тебе о моих приключениях, о долгой дороге и удивительной стране, которую я увидела. Рассказать о том, как она поразительна, как пустынна и одинока… Ты, едва выезжавшая за пределы Чикаго, попросту не сможешь представить себе всего этого. Город трещит по швам, он вырастает из пепла опустошительного пожарища, наползая и наползая на прерии – так стоит ли удивляться, что дикари бунтуют против того, что город движется все дальше и дальше на запад? Ты не сможешь представить себе толп, человеческого скопления, всеобщей суеты там, где еще в нашем детстве были дикие прерии. Поезд проезжал мимо новых складов недалеко от того места, где я жила с Гарри. (Ты, помнится, так и не навестила нас, Гортензия? …Почему это меня не удивляет?) В этих местах трубы выпускали дым всех цветов радуги: голубой, оранжевый, красный – в воздухе струи дыма смешивались, точно краски на палитре. Это даже красиво – картины кисти безумного бога. Мимо боен, где вопли ужаса бесправной скотины прорывались даже сквозь жестяной грохот поезда, а нездоровый запах заполнил вагоны, точно едкая жидкость. Наконец поезд вынырнул из густого облака смога, точно выбрался из плотного тумана на свежевспаханные поля, вывороченную черную землю и любезные сердцу моего отца ростки пшеницы, только-только выбивающиеся из-под земли.
Должна рассказать тебе, что, несмотря на уверения отца в обратном, истинная красота прерий – не в симметрии вспаханных полей; она возникает там, где заканчивается обработанная земля, настоящая дикая прерия, полная живой травы, – точно живое и дышащее существо, она колышется до самого горизонта. И сегодня я видела луговых тетеревов – их были сотни и тысячи, целые стаи; они разлетались во все стороны, вспугнутые грохотом поезда. Поразительно было смотреть на этих птиц после того года, что я проработала на убогой фабрике, где мы готовили тушки к продаже, – я думала, что больше никогда не смогу есть птицу, до конца дней своих. Знаю, что ни ты, ни другие никогда не поняли бы моего решения заняться столь скудно оплачиваемым трудом, как и жить вне брака с тем, кто настолько ниже меня по положению в обществе – как знаю и то, что вы всегда говорили об этом, как о доказательстве моего безумия. Но неужели ты не видишь, Гортензия, – меня толкнуло в большой мир именно наше детство в закрытом панцире под крышей родительского дома. Я бы задохнулась и умерла от скуки, останься я дольше в этом темном и мрачном доме, и, хотя работа на фабрике оказалась и впрямь отвратительной, я ни капли не жалею о том, что ею занималась. Я многому научилась у мужчин и женщин, которые так же, как и я, занимались тяжелой работой. Я узнала, как живет остальной мир – те, кому повезло меньше, чем нам с тобой, а таких, как ты понимаешь, большинство. Этого, дорогая сестричка, ты никогда не поймешь и потому всегда будешь куда беднее душою.
Не подумай, я вовсе не советую тебе идти на фабрику! Господи, никогда не забуду этой вони – по сей день, когда я подношу руки к лицу, мне чудится запах птичьей крови, перьев и кишок… никогда, никогда я не смогу есть птичьего мяса! Но, должна сказать, я снова смогла смотреть на птиц, увидев стаи диких тетеревов, вспархивающих из-под колес, точно искорки! Как красивы их крылья на фоне заходящего солнца; как их красота помогла мне пережить утомительный путь! Я обернулась к Марте, моей подруге, и хотела показать ей все это, но она уже крепко уснула, притулившись головой к окну.
И тут произошла презабавная встреча: когда я смотрела на разлетавшихся из-под колес поезда тетеревов, высокая, угловатая и очень бледная женщина с коротко остриженными волосами под английским твидовым кепи быстро прошла по проходу в наш вагон, наклоняясь, чтобы посмотреть в каждое окно на птиц, а потом присела на соседнее сиденье. На ней – мужской костюм с широкими брюками из плотной шотландки, из-за чего, в сочетании со стрижкой и кепи, ее легко было принять за представителя противоположного пола. Наряд ее включал жилетку, чулки и тяжелые башмаки, а в руках она держала альбом для зарисовок.
– Прошу прощения, можно? – извинялась она перед каждым, кто сидел на сиденье, над которым она наклонялась, чтобы лучше увидеть то, что за окном. У нее был сильный британский акцент. «Прошу вас, извините!» – брови ее взлетали с выражением восторженного удивления. «Невероятно! Великолепно! Грандиозно!»
Когда англичанка добралась до незанятого места рядом со мной, тетерева стали на крыло и исчезли за горизонтом; и она плюхнулась на сиденье, сплошь худые длинные конечности. «Это тетерев, – сказала она. – Крупная птица. По-латыни Tympanucus cupido из семейства куропаток, в просторечии – луговой тетерев. И конечно – в Новой Англии я много изучала тетерок, их восточных товарок. Название происходит от латинского tympananon – тимпан и echein – носить барабан, что отсылает к кожистым отросткам по бокам пищевода, которые раздуваются у самцов в брачный период, и звукам, которые издают возбужденные самцы. Вторая часть имени – сын Венеры, мальчик-лучник с завязанными глазами – не относится к эротической составляющей, но отсылает к длинным вертикальным перьям, которые у самцов в брачный период образуют круглые крылышки, схожие с крыльями купидона».
Тут женщина обернулась, и, точно бы увидела меня впервые, посмотрела на меня с выражением восторженного удивления на молочно-бледном лице – поднятые брови и счастливая улыбка, словно бы мир был не просто прекрасен, а идеален. Она мне сразу понравилась. «О, простите мою болтовню. Хелен Элизабет Флайт к вашим услугам, – сказала она, с ошарашивающей прямотой протягивая руку. – Может быть, вы знакомы с моими работами? Моя книга «Птицы Великобритании» вот-вот выйдет в третий раз – текст напишет дорогой мой компаньон и соавтор, госпожа Энн Холл из Сандерленда. Жаль, госпожа Холл оказалась слишком нездорова, чтобы сопровождать меня в Америку, куда я решилась отправиться зарисовать и собрать коллекцию птиц для нашего следующего сочинения, «Птицы Америки» – не путать с одноименными трудами господина Одюбона. Я всегда считала его интересным художником, но слишком уж … прихотливым. Смотрю на его работы и думаю: что-то он их… приукрашает, что ли. Совсем, совсем не заботясь о биологической достоверности! А вы как думаете?»
Я поняла, что вопрос вовсе не был риторическим, и уже размышляла, как бы ответить, когда мисс Флайт прервала меня:
– Позвольте узнать ваше имя? – по-прежнему вскинув брови в выражении изумления, точно узнать мое имя представлялось ей не просто срочным, но необычайно интересным делом.
– Мэй Додд, – ответила я.
– А, Мэй Додд! Весьма, – ответила она. – Вы очень хорошенькая девушка, скажу я вам. – У вас светлая кожа, и я взяла на себя смелость предположить британские корни.
– Шотландские, если быть точной, – поправила я, – но вообще-то я чистая американка. Родилась и выросла в Чикаго, – не без сожаления добавила я.
