Когда я указал на это моему собеседнику, он выдвинул предположение, что, может быть, ослы питаются опавшими листьями. Но я отверг такую возможность. Наши городские зеленые насаждения, по крайней мере те, что еще видны над поверхностью земли, имеют не более чем геологические темпы роста. Тогда он неуверенно сказал, что они ведь могут щипать траву с газонов, разбитых вдоль тротуаров. Но, говоря это, он сам чувствовал, что безнадежно заврался. Так я от него и не добился толку. Но в одном я убедился совершенно: сам он своего осла не кормит. И однако, животное как-то существует и таскает на своем горбу тяжелую ношу. Дхоби вполне допускает, что он питается святым духом. Лишь только осел вернется с озера или с реки, хозяин снимает с него ношу и отпускает его на все четыре стороны, даже шуганет, чтобы быстрее убирался, и приходит за ним только в день стирки.

Тут была еще одна неясность, которую я попросил его рассеять: как он узнает своего осла среди стольких ему подобных? На это он только ответил: «Мы знаем свою скотину». «Может быть, он отзывается на какую-нибудь кличку?» — спросил я. «Да нет, — он усмехнулся. — Кто ж это дает ослам клички».

Без имени, без пищи, без единой жалобы на судьбу, без каких-либо требований к человечеству, осел стоит, никому не причиняя вреда ни словом, ни помыслом, ни делом, и нет, мне кажется, на свете другого такого неземного создания. Ему довольно узенькой полоски тени под забором, где он стоит, низко опустив голову. Случись рядом товарищ по несчастью, он и на него не подымет глаз. Общеизвестно, что, когда два осла стоят у одной и той же стены, они располагаются хвостами друг к другу, а головами в разные стороны. И каждый ведет себя так, словно другого не существует. Ослиная отрешенность от мира абсолютна. Мир может гоняться сломя голову за летающими тарелками, может взлететь на воздух в результате дружных усилий своих ученых-атомщиков — осел и ухом не поведет.

Я лично не враг разнообразия. Говорят: «Одинаковое — в разном», это привычный речевой оборот, но, по-моему, он зачеркивает весь смысл разнообразия. Разнообразие для того и существует, чтобы все было неодинаковым. Есть такие вещи, где нужно единообразие, но есть и такие, в которых разнообразие гораздо предпочтительнее. Не будем впадать в ошибку и без разбора требовать единства всюду, где наблюдаются различия.

Например, разнобой в календарях — это такая вещь, о которой смело можно сказать: чем больше, тем лучше. И в самом деле, разве не так? Я с удовлетворением узнал, что в разных концах нашей страны жители пользуются тридцатью разными календарями, отличающимися и по началу летосчисления, и по дате нового года, и по способу отсчета дней и месяцев. Предполагается, что подобный разнобой должен внести смуту в нашу жизнь, но я этого взгляда не разделяю. Наоборот, от разнобоя только интереснее и веселее. Чуть не каждые две недели мы можем кого-нибудь поздравлять с Новым годом. А чем больше рассылается поздравлений, тем выше доходы почтового ведомства, а это уже может привести к сокращению цен на открытки и марки. И притом сколько лишних праздников! Правда, какой-нибудь унылый мизантроп-хозяйственник может сказать, пожалуй, что это уменьшает наш валовой продукт. Но не будем прислушиваться к таким недоброжелательным суждениям. Как-нибудь да все устроится. У нас и без того гораздо больше выходных дней, чем в любой другой стране, однако же вот нам это не вредит; не повредит и еще десяток-другой.

Возможно, не каждому доступна такая терпимость в вопросе о календарях, тем более что когда представишь себе, что вся эта путаница с датами произошла в результате восьмисот лет всевозможных иноземных завоеваний. До 1200 года нашей эры, когда Индия попала под власть иноземных завоевателей, наши астрономы в Уджджайне и в других научных центрах неукоснительно выверяли свои абстрактные расчеты по фактическим данным наблюдений за небесными телами. Но после 1200 года все наши национальные центры астрономической науки были уничтожены, а новых правителей такие вопросы нисколько не интересовали, вот откуда и пошли различные календари, порожденные местными преданиями, обычаями и предприимчивыми издателями-составителями.

На этом сумрачном фоне предполагаемая календарная реформа приобретает особый смысл. Если нам действительно нужен один общий календарь, то не для единообразия и порядка, а ради национального престижа, как некий акт свободы и независимости по случаю окончания восьмисотлетней эпохи порабощения. Однако нельзя закрывать глаза на то, что мы живем в мире споров и противоречий и всякая попытка изменить календарь немедленно вызовет протесты со стороны какой-то части общества, которая заявит, пусть даже совершенно безосновательно, что будто бы именно ее календарь превосходен во всех отношениях, а все остальные плохи. Спор может приобрести общенациональный характер; всякий станет требовать, чтобы его календарь был принят по всей стране. В городах начнутся митинги, кто-нибудь объявит голодовку до смертного исхода, и главный телеграф в Нью-Дели будет гудеть от телеграмм: «Требуем прекратить вмешательство в наше летосчисление» или «Опасаемся последствий календарной реформы тчк положение критическое тчк депутация прибудет Дели днями зпт задержите принятие решения».

Я сам разработал превосходный проект нового календаря, по-моему, он идеально подходит при условии отделения религии от государства. Моя идея — отменить вообще все месяцы и годы. В конце концов, ведь время иллюзорно, и нам нужен лишь какой-то условный знак, отмечающий его ход. Для этого совершенно излишни месяцы и годы. А ведь от них-то и идет вся путаница. По моему проекту этого досадного затруднения удастся избежать. Примем какой-нибудь день за первый и будем прямо от него отсчитывать даты. В году триста шестьдесят пять дней; в десяти годах — три тысячи шестьсот пятьдесят, в столетии — тридцать шесть тысяч пятьсот. Вся идея в том, чтобы начать столетие с какого-то дня и от него вести подряд сплошную нумерацию. Дальше чем на сто лет заглядывать, мне кажется, незачем, поскольку мало кого из нас, живущих в теперешнем столетии, коснутся дела следующего века. По моему проекту отпадает также надобность подробной датировки писем. Насколько упростится вся людская переписка, когда можно будет ограничиться лишь кратким указанием: «В ответ на Ваше письмо от 2900…»

Воскресенье — это такой день, которого больше всего ждешь. И который, не успеешь оглянуться, исчезает бесследно и невозвратимо. Всякий на собственном опыте знает, как полны предвкушением субботние вечера и как омрачаются мыслями о понедельнике вечера воскресные. Но где же лежащий в промежутке день? На этот день откладываются многочисленные дела: обещанный детям ужин в городе, поездка в магазин за покупками, посещение знакомого и так далее и тому подобное — исполнение всех посулов и обещаний. Для осуществления этого есть только один путь: так растянуть двадцать четыре часа, чтобы в них вместились дела сорока восьми.

Не известно, на что уходит утро. Спозаранку решаешь подольше понежиться в постели и этому занятию предаешься до тех пор, покуда тебя не поднимут шумы, которые начинаются сегодня раньше обычного, как раз по случаю воскресенья. Волны радиомузыки из соседнего дома, где владелец приемника специально ждал этого дня, чтобы включиться на полную мощность часом раньше обычного; предсмертный рев автомобильного мотора; ликующие вопли детей, которым сегодня не надо в школу, — все это гремит и сотрясает воздух назло любителю воскресной неги. И тогда он встает, но настроение его слегка подпорчено, а это не наилучший из способов начинать день. Еще на пороге дня из жизни ушла радость. И рассчитывать на то, что она вернется, довольно трудно. Лучше сразу смириться с тем печальным фактом, что воскресенье пошло прахом.

После этого начинаешь замечать такие вещи, на изучение и разглядывание которых в другие дни нет времени. Я знаю одного человека, который в будни — сама кротость, однако в воскресенье совершенно перерождается. Становится свиреп, придирчив и неукротим. В воскресенье он видит, что в его доме все идет не так, как надо. У него есть одно хобби — он любит чинить вещи своими руками. На воскресенье у него предусмотрена большая программа. Повесить картину, исправить потекший водопроводный кран, отладить динамик радиоприемника, смазать часы или велосипед — все это дела для воскресного дня. Шесть дней он их копил, брал на заметку. Дай ему волю, он просидел бы над ними за полночь да еще захватил бы часть понедельника. Но выполнить свою насыщенную программу ему никогда не удается. Разумеется, он спозаранку вскрывает часы или приемник и садится перед ними на корточки, точно бог-создатель в своей мастерской. Фрэнсис Томпсон сказал когда-то про Шелли: «Вселенная была его ящиком с игрушками». Этот же образ вспоминается при виде моего знакомого, сидящего среди своих игрушек, с той только разницей, что Шелли рисуется нам восторженно созерцающим мироздание, а этот человек беспомощно озирается вокруг, потому что у него все время что-нибудь да пропадает. Специально припасенный гвоздь, моток какой-то особенной проволоки или веревки, драгоценная ореховая скорлупа, столь же драгоценный винтик — вот только что был, и нет. И это приводит домашнего умельца в ярость. У него есть дети, и число его потерь находится в прямой пропорциональной зависимости от количества его детей. А этого разгневанный папаша терпеть не склонен. Они всю неделю прикладывали руку к его запасам. То бритвочку возьмут карандаш поточить, то проволочку — что-нибудь связать, еще что-то еще зачем-то, а орех, и винтик просто так, потому что хочется. Гнев отца не знает границ. Он призывает детей, выстраивает их перед собой и приступает к расследованию. Иногда оно приносит плоды, иногда нет. Все в руке божьей. Может статься, что одно дитя, устрашившись родительского гнева, вернет ему свою добычу, другое сделает то же, чтобы заслужить отчую благосклонность, а может случиться и так, что все дети окажутся равно глухи к его витийству и не захотят расстаться с завоеванными сокровищами. Этот взрослый человек, склонившийся над своим ящиком с игрушками, совершенно беспомощен. Теперь, когда подозрительность его растревожена, он хочет выяснить, что еще у него пропало. Он поспешно вскакивает на ноги, и вот уже весь дом сотрясается от его громогласных вопросов: «А где это?», «А куда подевалось то?» И тон их раз от разу становится все обиженнее. Но как и знаменитые слова Пилата, его вопросы обречены кануть втуне. Ему бы с удовольствием ответили, если бы могли. Но о том, куда девался его молоток, другим известно не больше, чем ему самому. Он начинает сознавать, что мир, в котором он живет, окружает его стеной недружелюбия. Его вопросы брошены просто в воздух, но на самом деле он адресует их жене, которая хлопочет где-то внутри дома, и детям, этим жизнерадостным свидетелям отцовской ярости, только и ждущим удобной минутки, чтобы разбежаться в разные стороны. Один семилетний мальчуган с врожденными наклонностями к эскапизму невиннейшим тоном замечает, что такая-то вещь, вероятно, находится в таком-то месте, и вызывается сбегать поглядеть. И взрослый мужчина попадается на эту детскую уловку. Ни один Голиаф не падал так легко жертвой юного Давида. Рассерженный родитель не успевает спохватиться, а уж хитреца и след простыл, строй детей распался, их словно ветром сдуло. Тут внимание главы дома оказывается отвлечено чем-нибудь другим, какой-то книгой или журналом у него на столе, и он, махнув на все рукой, готов предать происшедшее забвению, как вдруг через окно он видит, что его дети превесело резвятся на соседнем дворе. Звучным окриком он призывает их обратно. Они появляются один за другим, и он открывает военные действия вопросами об учебниках и уроках — замысел, несомненно, садистский. Отсюда сам собой следует разговор об их успехах и способностях. И оказывается, что его дети развиваются совсем не так, как нужно; раньше он и не замечал, какими никудышными они растут, — замечание, на которое немедленно следует горячее опровержение из внутренней части дома. Некоторое время он ругает детей, но очень скоро занятие это ему прискучивает. Тут он спохватывается, что половина воскресного дня безвозвратно пропала. В его распоряжении осталось лишь несколько часов. После обеда, когда к нему возвращается хорошее настроение, ему напоминают обо всем, что он обещал сегодня сделать. Он говорит, что все исполнит, только вот вздремнет немного. Но, встав после обеденного сна, он понимает, что запланированная поездка всей семьей в город ужинать просто невозможна. Мыслимо ли остаток этого и без того наполовину загубленного воскресенья провести в ожидании на автобусных остановках? Он помнит, как несколько недель назад простоял на автобусной остановке добрых два часа вместе со своими детьми, буквально воющими от голода, да так им и пришлось на пустой желудок возвращаться домой. От этого воспоминания ему становится не по себе, и он неожиданно для самого себя вдруг громко говорит: «Прошу вас, ну пожалуйста, давайте останемся дома. Обещаю, что свезу вас всех куда-нибудь ужинать в будущее воскресенье».