Будущее немного отличалось от того, что когда-то вспыхнуло яркой картинкой перед её глазами, однако королева до сих пор сохраняла трезвость ума и верила, что всё случится так, как и предначертано судьбой: жизнь – значит, жизнь; смерть – значит, смерть...
– С чего Вы взяли, что я чего-то боюсь, – Вальдемар резко дёрнул руку Валери за собой, чтобы она поторапливалась, и, услышав её шипение из-за причинённой боли, добавил с долькой иронии, – Ваше Величество?
– Не «чего-то», а «кого-то», – иной раз и спотыкаясь о небольшие камушки, лежащие неровной кладкой, поправила его королева, видя только затылок мужчины, но через его приносящую боль хватку чувствуя невероятно мощное, словно разряды тока, напряжение. – Ты боишься его, иначе бы ты просто не оставил ему жизнь. Ты бы убил его и шамана Асакуру в тот же миг и час, если бы твоя сущность не взяла над тобой верх.
Торопливое движение вперёд прекратилось так неожиданно и резко, что Валери даже не сразу успела остановиться, а всё так же по инерции продолжала идти вперёд, пока шершавая рука мужчины не сжала её запястье.
Почувствовав натяжение сухожилий, она тут же затормозила и взглянула на мужчину, лицо которого она могла теперь прекрасно видеть. Только вот вряд ли можно назвать эту злорадную ухмылку, за версту разившую безумием, эти пылающие яростью глаза и эту напряжённую до слышимого хруста челюсть лицом. Скорее это был оскал зверя, наигравшегося вдоволь со своей добычей и готовящегося к последнему прыжку.
– Моя сущность здесь ни при чём, – сквозь эхообразный, черство-душевный смех, ответил Вольф. – Просто я хочу, чтобы перед смертью он тоже почувствовал ту же боль, что и я когда-то, – Валери слушала внимательно и на миг печально опустила глаза, словно испытывая жалость к этому потерянному навсегда эриа́нцу. – Скоро он сам явится ко мне, чтобы мстить, – с воодушевлением и нетерпением вдохнул полной грудью Вальдемар, который давно понял, что род Шварцев утратил своё величие, которое досталось им от предков. – И тогда я буду готов принять всё, что нам суждено.
– Асакура, умоляю тебя: скажи, что она не умрёт! – ощущая, как всё тело охватила невероятная агония, как его колотит и жжёт изнутри, как он готов от ярости ко всему миру, жестоко решившему прибрать к своим рукам бледную, как сама смерть, девушку, разрывался на части от собственного бессилия Генрих.
В его глазах уже давно не вспыхивало столько эмоций одновременно, каждый лихорадочный и рваный вздох отзывался неприятным покалыванием в горле, а руки, которые были в крови пусть и совравшей, но до сих пор любимой девушки, дрожали, как листья деревьев во время урагана.
Он то и дело метался взглядом от раны, которая даже без диагнозов врачей можно сказать, что была несовместимой с жизнью, к белому, как мел, лицу медиума, глаза которой были лишь слегка приоткрыты, а после к шаману, который, не обращая на потоком скатывающиеся с его лица слёзы понимания, всё ещё пытался сделать что-то, чего сам не понимал.
Фурёку не сможет залечить рану, на данный момент оно всего лишь заставляло душу не покидать тело так быстро, однако со стороны казалось, что шаман бросал вызов самим законам жизни и напролом боролся со смертью, которая терпеливо ждала и уже даже протягивала руку девушке.
Она лежала на холодной каменной площадке, где нещадно гулял ветер, тянувшийся из щелей стен и бездны под ногами. Анна уже не чувствовала в животе боль, которая ранее резкими импульсами надавливала на её сердце и заставляла жадно хватать ртом воздух, ничего в сущности не менявший. Она уже не чувствовала ничего от шеи до самых кончиков холодных, как лёд, пальцев, а двигаться могли лишь подрагивающие ресницы и бледные губы, обязанные сказать кое-что очень важное напоследок.
– Ос.. останови... его, – на последнем слове выдохнула девушка, благодаря уходящую прочь жизнь за то, что она позволила ей это сказать, а не умереть на последних, самых важных словах, как это обычно бывает.
К кому именно была обращена эта просьба, Генрих понять не мог, а для Йо и вовсе не существовало этих слов. Шаман настолько рьяно и в какой-то степени наивно боролся со смертью, что даже не замечал, как его собственные силы сходят на «нет». Казалось, что он выжимает из себя, словно из мокрого полотенца, последние капли, словно его слёзы смогут стать живой водой и вернуть, затолкать и закупорить жизнь внутри девушки, без которой его жизнь станет самым настоящим адом.
Для Генриха же смотреть на то, как умирает близкий и любимый человек, было не впервой и даже не дважды. Однако могло ли быть ему от этого легче? Конечно, нет. Его не самые светлые эмоции разрывали его изнутри, будто тысячи демонов с острыми клыками и когтями пытались вырваться из его груди, держа окровавленное сердце, которое было похоже на воздушный шарик: внутри – пусто, а если проколоть – останется лишь никому не нужный мусор.
Однако всё же были существенные различия между этими двумя мужчинами, которые испытывали по правде настоящие, несомненно, похожие и непревзойденно сильные чувства к умирающей, словно тающий снег, девушке. Йо следовал зову своей души, которая была готова стать бесценной платой за жизнь любимой, а Генрих слышал лишь голос своего сердца, которое кричало от боли предательства и требовало мести.
Всё же... месть в аристократе, как и было предначертано, поборола любовь в том плане, что желание расплаты брало верх над горестными страданиями. Все, включая Анну, думали, что месть может обернуться и против любви, однако никто толком не понимал, каково же реальное назначение этих отлаженных и закреплённых в фамильной черте принципов.
Месть стояла перед любовью лишь потому, что именно она могла позволить в нужный момент, когда захочется послать весь мир к чертям и заживо сгореть в отравляющем эту землю воздухе, взять себя не то чтобы в руки или под контроль, но явно расставить приоритеты и не упустить то, что важнее всего.
Сжав кулаки и зубы, следуя её завету, как приказу, Генрих, словно сухую и податливую чужому велению палку, сломал себя изнутри, переборол порог боли, парализующий любого любящего до самозабвения человека, например, такого, как Асакуру, и, всё ещё тяжело и рвано дыша, кинул напоследок:
– Не дай ей умереть, Асакура... – в его голосе помимо дрожи была ещё явная и ощутимая угроза, однако во взгляде была видна мольба, которую Йо так и не принял. Он всё так же продолжал видеть перед собой умирающую девушку, слышать, как срывается на бег его бывший соперник, и как он остаётся один на один со смертью, с которой он будет бороться больше, чем до самого конца, который, увы, был не за горами.
– Рен, я надеюсь, ты там помирать не собираешься, – вот уже который раз, исчерпывая весь свой и без того скупой запас английских шуток, стимулировал друга к жизни Лайсерг.
Испытывая на себе тяжесть тела шамана, левая рука которого была в собственной крови из-за пулевого ранения, Дител постоянно и специально подтрунивал над другом, которого к жизни могли вернуть только такие провокации.
– Мечтать не вредно, – чувствуя невыносимо сильную судорогу, старался не терять лица Тао не только ради собственного эго, но и ради любимой шатенки, которая кусала губы от волнения и передвигалась боком, чтобы постоянно быть рядом с любимым и, чуть что, сразу же заметить изменения в его и без того тяжёлом положении.
– Мне кажется, или стало как-то тихо? – ненадолго затормозив, огляделась вокруг молодая англичанка, голос которой был немного хриплым из-за того, что она довольно долгое время пробыла в сырой и холодной темнице.
– Сара, не отходи от меня! – пускай и не громко, но с явной тревогой спохватился Дител, как только услышал голос любимой чуть дальше им определённого. Она немедленно подбежала к нему и не произнесла ни слова, лишь ухватившись за край его грязной, но будучи когда-то белой рубашки.
Теперь Дител боялся всего в этом мире, который абсолютно серьёзно был настроен на то, чтобы любыми способами разлучить его с ней. Он видел опасность даже в этих тёмных, поросших плесенью коридорах, в которых они блуждали вот уже добрых полчаса.
