Она прошла по комнате, нервным движением сорвала с веревки сухую пеленку, отерла ладонь:

– Сил моих больше нет! Жить хочу, спать хочу, тишины хочу! – шумно выдохнула, склонилась над спящей дочерью и долго смотрела, как та, распустив слюни, чмокает губами.

Медленно и уверенно она спеленала ребенка, сложила в сумку паспорт, свидетельство о рождении и, немного подумав, студенческий билет, подхватила притихшую дочь и решительно вышла из комнаты.

В приюте ее не осуждали, не отговаривали, не пытались вразумить, молча выслушали путаные объяснения и также молча оформили бумаги. Нянечка, взяла ребенка на руки, посмотрела на Нину то ли с горечью, то ли с печалью и исчезла за белой облупившейся дверью, а секунду спустя до Нины долетел истошный детский крик, тот самый, от которого у добрых матерей кровь стынет в жилах.

В тот день Нина сдала экзамен по мировой литературе. Не смотря на ошибки в ударении и задолженности по семинарам, профессору Елизаровой понравилась молодая целеустремленная студентка с решительным и твердым взглядом.

Студенческие каникулы… благословенная пора! Сессия позади, страна шагает в ногу с новой пятилеткой, елки с остатками мишуры уныло торчат из сугробов, под балконами вмерзшее в снег конфетти, на лицах прохожих усталость и уверенность в завтрашнем дне. Но студент – это не просто прохожий, это иная, юная и загадочная формация с голодным и любопытным взором. Студента не спутаешь ни с кем – он представитель едва уловимого духа новизны и тайны непознанного. Из-за плеча у него неизменно торчит глумливая физиономия размытого грядущего, а во взгляде читается еще по-детски бесхитростное желание спасти мир. Зимние каникулы для студента – это сигнал к действию: за эти пару недель обладатель зачетной книжки должен успеть многое: исцелить вселенную от депрессии, а зачахшее человечество – от греха уныния.

Общежитие в очередной раз пустеет, но еще несколько дней в воздухе будет витать дух энтузиазма и морковных котлет.

Антон уехал на родину зализывать экзаменационные проколы, а Нина, получив от матери анафему в конверте, забрала дочь из приюта и отвезла домой в свою многодетную семью. Козье молоко, здоровый деревенский воздух и добрые бабушкины руки впервые подарили Веронике чувство дома. Донбасский говорок да крики петухов стали для девочки первой колыбельной, а любящие глаза согрели ее маленькое сердечко. В этой большой небогатой семье детей любили и растили без лишнего усердия, но внимательно и преданно. Вдобавок к шестерым родным детям семья поднимала мальчишку-сироту, который прибился к ней после войны, да так и остался, не смотря на голод и вопиющую нищету. Дети росли добрыми и бесхитростными, в меру трудягами, в меру оболтусами. Старшие брат и сестра учились в Москве, младшим жизнь уготовила свою особую программу.

Лето в Донбассе – пора жаркая и засушливая, седая угольная пыль мешается с ароматом полыни и давленых абрикосов, образует дивный южный коктейль, который проникает под кожу и остается там на всю жизнь. И каждый раз, услышав южный говорок или мелодию давно забытой песни, ты вспоминаешь пирамиды терриконов и золотые кукурузные поля.

Ника сидела на угольной куче и с важным видом перекладывала камешки с одной стороны на другую. Из-под черной щекастой маски на мир таращились два внимательных зеленых глаза. У ее ног сопел не менее чумазый пес, претендующий на родство с немецкой овчаркой. Он подрагивал брюхом, сгоняя жирных слепней, и тер лапой нос, когда в него залетала порция угольной пыли.

Калитка заскулила и открылась, пес лениво поднял морду и, не вставая, завилял хвостом. Во двор вошла Нина.

– Верка, ты что ли? Как выросла! А толстая какая! Ма, ты чего так Верку раскормила?

– А, приехала, здравствуй, – на пороге показалась маленькая рябая женщина, с большой миской и черными от вишни ногтями, – неси чемодан в дом, а то Рекс-гад погрызет.

Нина присела на корточки возле угольной кучи, стараясь не задеть подолом камни:

– Верка, ты меня помнишь? Пойдешь ко мне на ручки? Ма, ты б ее помыла!

– Тебе надо, ты и помой.

– Давай нагреем воды, я ее в тазу вымою.

– Ты, Нинка в своей Москве совсем заучилась. Вон бочка на солнце нагрелась, возьми воды да вымой девку.

Нина встала, сощурилась, шумно вздохнула:

– А нас распределили на Урал.

– А что, в Москве не оставляют?

– Антона хотели оставить, потом узнали, что он с ребенком, и сразу же перевели.

– Да, Урал далеко…

– Ма, я приехала за Веркой…

– Да ты что! Правда что ли? – мать села на крыльцо, беспомощно опустила руки на подол, – Зачем она тебе?

– Я Верку заберу с собой, – настойчиво повторила Нина, – Антонова родня так хочет.

– Не отдам! – резко ответила мать и посмотрела на Нину с упреком, – Ну, не слушай ты этих хохлов! Ты все равно для них чужая, и Антон тебя бросит с ребенком! Оставь нам Верку – ей здесь хорошо, она к нам привыкла, меня мамой зовет. Езжай на свой Урал, живи там, работай, а девку оставь – не губи ты ребенка!

Поезд тронулся, и бабка завыла словно раненный зверь. Ника билась в руках у матери и ревела на весь вагон. Пассажиры с любопытством разглядывали молодую симпатичную особу, которая нервно трясла безутешную дочь и что-то грубо кричала в окно бегущей за поездом женщине.

Урал – волшебная страна. Здесь все незыблемо и первобытно. Безликие города, с их коптящими трубами, карьеры с асбестовой пылью и урановые рудники островками вплетаются в дремотную тайгу, полную звуков и движений.

Когда встает солнце, горы покрываются теплым румянцем, а верхушки сосен вспыхивают каждой иголочкой навстречу высокому небу. Воздух здесь чист и прозрачен, шум листвы в могучих кронах раскатист и тревожен, ручьи журчат веселым смехом, а щедрый птичий хор перекрывает гул летящего над лесом самолета.

Закутанный в колючую проволоку городок без названия ютился у подножия гигантской сопки. Он рос и ширился, грозясь со временем подмять всю высоту, покрыв ее наростами пятиэтажек. Жители усердно вкалывали на урановом предприятии, гордясь невиданными льготами, изобилием на прилавках и статусом таинственности.

Отца распределили в местный институт, а мать довольствовалась самой средней школой – в России женщина всегда плелась в тени.

Родители прошлись по коммуналке, представились соседям по квартире, распаковали свой единственный чемодан и убежали покорять вершины педагогики.

В отсутствие взрослых я почти не скучала: потихоньку разносила жилье, охотилась за сладостями и с большим интересом ждала, кто явится на этот раз; будут меня ругать за добытые и уничтоженные конфеты или на пару со мной разделят трофей? Переломав и разбросав игрушки, я забиралась на окно и начинала ждать гостей. Ближе к обеду мать отпускала с урока одну из своих учениц, чтобы та кормила меня и поднимала мой боевой дух. Такие вылазки считались поощрением, и старшеклассницы из кожи лезли вон, чтобы заслужить очередной отгул. Со мной им было веселее, чем за партой, поэтому уроки истории проходили на высокой ноте, а успеваемость летела в гору. Меня девчонки баловали, водили на прогулки и даже разрешали таскать вишневое варенье, которое от моих грязных пальцев засахаривалось на удивление быстро. Заинтригованные родители никак не могли понять, что происходит с их запасами продуктов, куда девается сгущенка, а вместе с ней и грецкие орехи.

Наступила зима, и мои набеги на фамильные склады прервал Маркиз Дет Сад. Вот где открылся великий омут дошкольной педагогики. Воспитатели называли нас исключительно по фамилии, орали оглушительно и смачно, укладывали спать в кладовке, ставили в угол и обзывали словами, за повторение которых нам часто доставалось от родителей. Но не смотря на все их старания, врожденная любовь к жизни, неистребимый энтузиазм и жажда открытий служили для нас, счастливых советских детей, тем ярким маяком, что вел сквозь ряды инквизиторов и надзирателей к единственному праведному свету.