Наш город развивался, хорошел. На месте тайги вырастали дома. Не прошло и года, как моих родителей, как молодых специалистов, поставили в очередь на отдельное жилье. Умнейший папа прикинул в уме варианты и тут же выписал к себе бабулю. Бабуля бросила родимый дом и ради покорения квадратных метров сменила жаркий климат Черноземья на сумерки Уральских холодов. Таким вот деликатным образом заботы по хозяйству (в которое входила я) легли на бабушкины плечи. Готовила она прекрасно, чистоту блюла педантично, женщиной была твердой и требовательной. Одна беда – она не ладила с невесткой: мало того, что единственный сын женился на кацапке, та еще оказалась грязнулей и лентяйкой. Конфликт двух женщин тлел на малом огне и не возгорался по двум причинам: мать с утра до вечера торчала на работе, а вернувшись домой, принимала тяжелый характер свекрови в надежде на жилье и скорый отъезд зловредной старухи.
Маркиз Дет Сад ушел в небытие, и бабушка взялась за мой откорм и воспитание.
Мы много гуляли, бродили по городу, с большим энтузиазмом изучали его географию.
Был солнечный апрельский день. Мы вышли из автобуса, остановились у красивой новостройки.
– Смотри, твой новый дом, – сказала бабушка и хитро улыбнулась.
Фасадом пятиэтажка выходила на тайгу, а тылом на большой покатый холм. С него стекала юная березовая роща.
– Иди за мной! – скомандовала бабушка на своем певучем языке и потянула меня за рукав.
Квартира показалась мне дворцом: диваны и кресла пурпурного цвета, гигантский эркер во всю стену, дубовый стол на терракоте ковра – все было залито янтарным светом. Лучи проникали сквозь паутину листвы, играли тенями, сплетали их в узор и делали пейзаж загадочно – подвижным.
– Ванная! – завопила я и бросилась навстречу гигиене.
Заплыв мой длился больше часа, и продолжался бы еще, не припугни меня бабуля, что если я не выйду из воды, у меня из ушей полезут вербные листья.
Таким образом, наша семья стала обладательницей отдельной двухкомнатной квартиры в живописном районе Урано-Секретенска.
Бабушку со всеми почестями спровадили на Украину, а меня на радостях – в ближайший детский сад. И потянулись долгие безрадостные будни.
Отец рассматривал телесные наказания как неотъемлемую часть воспитания и за любую провинность порол жестоко и с оттяжкой. С поникшей головой я слушала доносы воспитательниц, ловила блеск злорадных глаз и все больше ежилась, предчувствуя акт возмездия. Отца я боялась до дрожи: его рука была тяжелой, разговор – коротким, слова – зловещими, аргументы – мудреными.
Бывало, в бой вступала мать, прикрыв меня своим роскошным телом. В такие дни доставалось обеим. Но рано или поздно порка заканчивалась, из меня выколачивалось очередное искреннее раскаяние, обещание не драться, не плеваться, не писать мимо горшка, питаться тем, что дают, и думать, думать, думать над своим паскудным поведением. Наука засовывать язык себе в задницу через нее же и вколачивалась. Делалось это регулярно, качественно и добротно.
С завидным постоянством отец изобретал все новые педагогические приемы, которые впоследствии осваивал на мне. Кончалось всегда одинаково – поркой и признанием моей полной несостоятельности.
Однажды из старой картонной пудреницы отец смастерил подобие копилки. Родители торжественно отслюнявили мне гривенник, и я тут же ощутила себя президентом собственного фонда. Последующие несколько дней я клянчила деньги в пользу этого фонда то у отца, то у матери и ломала голову над тем, как бы умножить капитал.
Был тихий теплый вечер, ручьи захлебывались талой водой, а птицы весенним вокалом. Мать привела меня на школьный двор и, бросив там, умчалась на какой-то «педсовет». Я поиграла в классики, порисовала на асфальте, ободрала с кустов молодую листву, поскакала на правой, на левой ноге, а когда солнце зашло за тучу и стало прохладно, я бросила скакать и побежала в школу. Какое-то время я бродила по пустынным коридорам, заглядывала в классы, изображала учительницу и пачкала мелом намытую доску. В конце концов я добрела до раздевалки и на полу обнаружила медный пятак. Богатство свалилось на меня так нежданно, что я засунула руку в ближайший карман и выудила оттуда горсть монет. Да, это был настоящий успех! Педагогические карманы одарили меня червонцем, двумя трешками, рублем и кучей звонкой мелочи, которая вдохновляла гораздо больше, чем мятые бумажки. Довольная и беспечная, с руками, полными сокровищ, я вышла в вестибюль под бдительное око поломойки. Тетка отставила швабру в сторонку и произвела классический шмон: вывернула мои карманы, сняла с меня ботинки и тщательно их перетрясла. Свои действия она сопровождала угрозами и требованием сдать подельников. Я не кололась: мои потуги сдать всю шайку целиком и, на худой конец, представить, как выглядит подельник, закончились провалом. Учителя, вернувшиеся с педсовета, наперебой живописали тяготы тюрьмы. Прослушав их мрачную повесть, я поняла, что все они прошли долгий лагерный путь, прежде чем завоевали право обучать советских школьников.
В конце концов меня объявили членом школьной банды, сдали убитой горем матери, наскоро поделили награбленное и растеклись по колбасным отделам ближайших гастрономов.
Мать затащила меня в раздевалку и собственноручно обыскала.
– Не смей никуда уходить! – прошипела она и выскочила за дверь.
От накатившей на меня тоски я запустила руку в ближнее пальто и выудила две хрустящие бумажки. На этот раз улов был небогат – ни блестящих тебе монет, ни радующих душу пятаков! Я повертела бумажки в руках, сунула их к себе в карман и побежала доигрывать партию в классики.
Вечер в семейном кругу прошел оглушительно тихо…
Проснулась я поздно и тут же ощутила мрачный дух, витавший по квартире. Я подкралась к двери и тихонько ее приоткрыла: отец сидел за своим шикарным столом, мать шагами мерила комнату.
– Иди сюда! – велел отец и поднял тяжелые веки.
Я живо вспомнила вчерашний день, а вместе с ним и две хрустящие бумажки.
– Чего ты ждешь? – голос отца выражал нетерпение.
– Мне нужно в туалет.
Я натянула кофту поверх пижамы и жалким кроликом проскакала мимо отца. Едва задвинув за собой щеколду, я сунула руку в карман, достала оттуда злосчастные деньги и с чистой совестью их смыла в унитаз. Освободившись от улик, я выдохнула с облегчением, одернула кофту и вышла к отцу. Мать покосилась на отца, сложила руки на груди, предательски сощурила глаза:
– Теперь рассказывай, что было в школе.
Я долго мямлила, хлюпала носом, переминалась с ноги на ногу и все глубже втягивала шею.
Мои стенания прервал отец:
– А ну-ка выверни карманы!
Увидев, что карманы пусты, отец вскочил с места, завис надо мной, словно коршун:
– Где деньги? Куда ты их спрятала? Неужели ты их спустила в унитаз? – в его глазах был неподдельный интерес.
– У меня ничего нет, папа, – проблеяла я.
Судорога свела горло, а следом отказали связки.
– Ну что ж, не признаешься, это плохо! Но хуже другое. Хуже всего – твой вчерашний поступок.
– Я так больше не буду…
– Я знаю, – тихо ответил отец, – А теперь покажи свои руки!
Я посмотрела на отца и спрятала руки за спину.
– Руки на стол! – крикнул отец и подался вперед.
Я подошла к столу и вытянула руки. Я думала, отец возьмет ремень, но вместо этого он вытащил топор. Я дернулась и дико закричала, а следом закричала мать, но громче и яростнее всех закричал отец:
– Положи руки на стол! С такими грязными руками жить нельзя!
Мать оттолкнула меня от стола, схватила отца за рукав:
– Отдай топор! Отдай немедленно! Ты слышишь!
– Неси копилку! – жутким голосом велел отец, и я мгновенно подчинилась.
– А теперь, – он разрубил копилку пополам, – ты спустишь деньги в унитаз. О копилках забудь навсегда! И по карманам я тебя лазить отучу!
