Относительная тишина вот уже скоро двадцать лет господствует на Русской земле... И это должно установиться навсегда...

Иссохший, пожелтевший, с тусклыми потухшими глазами, князь Святополк был похож на мертвеца. Ничего больше не волновало его, ни воспоминания, ни развлечения, ни обиды. Одно лишь вызывало блеск в его глазах — серебро.

Тогда он рукой отклонял книжку, которую ему читали Феоктист или Нестор, и призывал к себе боярина Путяту.

   — Путята, все ли платежи собрал по градам?

   — Все, князь, — бил челом к земле тысяцкий.

   — А как купеческая община? Уплатила ль в казну?

   — Давно, князь.

   — А подольская?

   — И подольская, и слободская, князь. А ещё прислали к тебе свою сольбу слободские купчины.

   — Чего хотят слобожане?

   — Просят снова отдать им в руки весь торг солью. Они ведь возят её из Крыма да с Торских озёр. Далёк этот путь. Через всю половецкую степь. Дорого достаётся. Но там для них купчины везде приготовляют эту соль. Но, бывает, привезут они её сюда, а здесь торгуют галицкие купцы своей коломыйской солью. Тогда должны даром отдавать наши слободские купцы свой товар.

   — Так что же они желают? — не понимает Святополк.

   — Дабы ты, князь, приказал не пропускать к Киеву галицких и коломыйских купчин с солью.

   — А ты как советуешь?

   — Сказал: князь даст своё согласие на это.

   — Так почто же не сказал раньше?

   — Не зовёшь ведь, князь... — угодливо клонит голову Путята. Будто сгибается от алафы, которую получил от Симхи и других слободских богатеев за то, что с князем обещал поговорить.

   — Чего торчишь?

   — Жду твоего слова.

   — А сам что думаешь?

Путята оживляется.

   — Думаю так: галицкая соль ближе и дешевле, крымская — далёкая и дорогая. Пока нет галичан — а они редко заявляются, — наши купчины берут одну куну[182] за головяжу[183]. Галичане появятся — одна куна идёт за десять мер.

   — Говори, как быть.

Нестор, который отложил Псалтырь и выжидал конца беседы, случайно поднял глаза на боярина. Лукавый тысяцкий мнётся, притворно вздыхает, а в уголках рта, спрятанного в бороде, усмешка. Он уже давно всё сделал по своей воле, но лишь перед ним и пред больным князем лицедействует. Льстивый скоморох...

   — Скажу, как думаю: галичаны то есть, то их нет, а киевские купчины всегда при тебе. Исправно платят в твою казну. В нужде всегда тебя выручали своим серебром. Так их волю и вволь! Вот сейчас на Подольском торге стоят повозы галичан с солью. Вели взять с них большой правёж — или пусть лучше эту соль откупят у них наши купчины и сами её продают. Галичане же пусть едут обратно.

   — Повелеваю... — устало махнул рукой Святополк.

Путята попятился к двери.

Нестор поднёс к глазам Псалтырь...

   — «Не соревнуйся с лукавым, не завидуй творящим беззаконие, ибо лукавые будут уничтожены, послушные же Богу — будут владеть землёй...»

Монотонно бубнит голос Нестора в княжьей ложнице. А тревожная мысль точит его мозг. Путята нынче властвует самодержавно... продаёт киевский люд чёрный каждому, кто ему заплатит. Ненасытен, окаянный...

Нестор утомляется от чтения и тяжёлых раздумий, прекращает чтение. Князь будто бы задремал. И Нестор с облегчением поднимает вверх глаза, осматривает ложницу. В углу висят иконы греческих живописцев. Под ними дымком тяжёлые серебряные лампадки. А рядом на стенах — оленьи рога, серебряные ножны мечей с рукоятью, напоминающей раскрытую пасть хорта; резные подоконники, ставни, матицы. Какие-то птицы вещие, то ли кукушки, то ли ластовицы, какие-то глаза или зубия звериные... Это все ногайские обереги, которые стерегли извечно человека от болезни, отгоняли Морану-смерть, приносили в дом счастье. Значит, не только простолюдины, но и князья молятся всем богам — старым и новым. Силы и мощи просят у Христа, им же народ держат в узде — страхом и подчинением. Но души их также проросли верой предков. И никакая сила не изгонит её оттуда... Сколько бы ни читали это Святое Писание велемудрое.

   — «Господом стопы человеку исправляются. Уклонись от зла, сотвори добро, найди мир, и отгони зло, и живи во веки веков...»

Нестор снова пытается читать. Но князь Святополк будто уснул. Не слышит его слов... И Нестор снова размышляет о вере новой, которой он служит искренне и которая уже стала его убеждением, и о вере поганской, живущей в людях, которые сами себе законы творят и своим богам молятся. Нет, он верует в единого Бога и в единый закон по всей земле, в единую власть Богом поставленного князя. Ибо ведь сказано: «Всякая душа власть предержащему да повинуется, ибо нет власти не от Бога...»

Ох как нужна сейчас на Руси крепкая власть! На страх злым, на успокоенье добрым... На процветание державы. Недаром велемудрый князь Владимир избрал эту веру, христианскую, ибо она учит, что благоверие и власть — сопряжены... Кто верует — пусть повинуется. В этом повиновении — сила и мощь державца!

Коль князь Владимир не объединил бы в своём держании Русь и не укрепил бы её такой верой, ордынцы давно прошли бы её из конца в конец, давно уничтожили и полонили бы весь народ русский. Раньше каждое племя знало и слушало только своего князя, да своего волхва, да своего бога. Каждый род и племя жили сами по себе. Вот и оставались одни пепелища от племён, когда чёрные смерчи налетали со степей. Так было до Кия, пока он не объединил вокруг себя племена. Так было и после Кия, когда его наследники забыли его заповеди... Потом снова Олег объединил племена мечом, а Владимир укрепил свою власть ещё и верой единой...

Страшно и подумать теперь, что будет с Русью, когда вера и князь не смогут удержать её целостность. На другой же день меньшие князьки схватятся за чубы, а на третий — половцы двинут на неё свои вежи!.. Горе... Кровавое горе нависнет тогда над Киевом... надо всей Русью — от моря Варяжского до Поросья...

Нестор поднял снова к глазам свой Псалтырь, снова начал вычитывать. Но уже не для князя, а для себя. Искал опоры своим мыслям, выверял их чужой мудростию... «Погляди на смирение моё и на труд мой и прости все грехи мои...»

Труд его, Нестора, тяжек, яко крест, на котором распяли Иисуса и который он нёс на своей спине... Труд сей его велик и должен послужить будущему... для него задушил в себе голос старых богов, которые выпестовали в его душе доброту; для него годами истязал свою плоть бессонницей, голодом... отбрасывал суетные желания и людские порывы... Тяжело сие, ох как тяжело, о Господи, возносить себя над мирской суетой, чтобы служить грядущему...

Но вспомнят ли его там, в том далёком будущем, за которое он борется трудом своим неусыпным... Того не ведает он...

Нестор-черноризец уже под вечер возвращался в Печерскую обитель. Только вышел за ворота княжьего двора, сразу услышал тревожное гудение людской толпы, сгрудившейся на площади вблизи Святой Софии. Прислушался. Всё же не миновать мятежа Киеву.

Повернул на Бабин Торжок, начал спускаться к Михайловскому монастырю. Шёл через дворы напрямик к Лядским воротам. К вечерней молитве хотел прийти в Печеры.

А над площадью нависла тревога. Даже сюда, вниз доходит шум толпы. Всё же не минует мятеж Киев.

Но мятеж в Киеве начался не на Горе, а внизу, на ремесленном Подоле, на том самом многолюдном торгу, у старого полуразрушенного капища Волоса.

Ещё днём на гостиный двор, где остановились галицкие гости с повозками соли, прибыли княжьи мечники во главе с сотскими и емцами. Они сообщили галицким купцам волю князя Святополка: уплатить большой куш за право продавать соль в Киеве — в двести гривен серебром. Галичане разгневались. Не бывало ещё такого грабежа за соль! Куда бы ни привозили они свой товар — везде встречали их с великою радостию, давали льготы, даже торгового мыта[184] с них не брали. Или брали самый малый, старались задобрить купцов с солью. Без соли — ни бедному, ни богатому не обойтись! А здесь? Нет, они уедут в другие города, где их радостно встретят и не будут унижать и обдирать. Поедут в землю Черниговскую, Новгород-Северскую, Полоцкую, Новгородскую, Суздальскую...