Брайко не поверил своим глазам — из-под его пальцев вырастал маленький глиняный храмец. Высокоглавый, с чешуйчатой крышей, распластавшейся над столбами-колоннами! Гордятин храм! Сие только он мог такое сотворить — храм-капище. Гость перевёл взгляд на лицо хозяина, а тот уже пристально смотрел на его босые ноги.
— Гордята... — тихо сказал Брайко. — Сё я...
— Брайко-о... Откуда ты взялся такой?
— За мной погоня, наверное... От Путяты я...
— Что же ты натворил? Говори.
— Резоимец Симхи продал меня хазарским купчинам.
— Ты охолопился?
— Со всеми... с детьми и женой, Гордята...
— А отец, мать?
— Они уже давно глядят в землю. Не помогут.
— Стой. Симхи живёт в Жидовской слободе. А ты бежишь от Путяты...
Брайко почесал затылок. Ну как всё сразу расскажешь Гордяте, чтобы тот всё понял? И о коне... и о пылких мечтах.
— Брайко, обуйся вот в эти постолы. Заверни ноги в портянки — простудился наверняка! — подошла к нему Рута. — На улице ещё заморозки.
Брайко сбросил свиту. Как это он её не потерял ещё?.. Растирая окоченевшие ноги, обматывал сухими портянками, шнуровал сверху, до колен, тонкими верёвками.
— Эй, Гордята... Никто не ведает, что делается с человеком, когда он чувствует петлю на своей шее. Хотел вот коня искрадом одолжить у боярина да полететь куда-то... в степь... За Змеевы валы...
— Там же половцы! — испугалась Рута.
— Ну, тогда в пущи какие-нибудь... А у меня коня... уже из рук забрали...
— Кто же отобрал? — заволновался Гордята.
— Не знаю. Чёрная тень какая-то...
— Что-то не то говоришь, Брайко. Рута, попробуй его лоб.
Рута приложила ладонь к челу Брайка и вдруг отдёрнула руку назад.
— Жар у него. Зимница. Я сейчас! Сейчас принесу с чердака ветвей малины. Осенью припасла... Напарю, напою... Минется...
Брайко поднялся на ноги. Начал притоптывать завязанными постолами. Под подошвой было мягко. Значит, можно бежать дальше.
— Не надо ничего мне, Гордята. Я уже иду. Нужно торопиться... Побегу к Радку, на Вышгород. Ибо утром — погонят хазарины... на верёвке поведут... В Тмутаракань...
— Да куда же тебе идти? Болен ведь? — ахнула Рута, вернувшись уже в избу.
— Болен, да живой ещё. А пока живой, побегу догонять свою волю... Прощайте...
— Возьми же хотя бы кусок хлеба... да вот луковицу... — Рута запихивала ему в ладони еду.
Пошатываясь, Брайко вышел из избы. Осиротело стукнула за ним дверь. Чёрная холодная ночь проглотила его вместе с шуршащими по снегу шагами.
Гордята провожал его взглядом, пока он не растаял в темноте.
— Ушёл... — вздохнул Гордята, вернувшись в избу.
— Совсем же больной... — грустно качала головой Рута.
— Убежит ли от беды...
— Лучше бы остался у нас...
— Нашли бы его и здесь. Повели бы в Тмутаракань всё равно... И нам ещё продаж пришлось бы платить — за утаивание холопа — также шесть гривен. По Русской Правде...
— Да минует нас лихая година... — шепчет Рута. Молча останавливает глаза на храме Гордяты. — Красота-то какая! Поди ещё раз в Печеры, покажи игумену, — может, возьмут тебя здателем к себе. За деньги эти — Брайка бы выкупили! А храм был бы какой! Сколько бы людей приходило отовсюду посмотреть на него!
— Ходил уже, хватит. Молвят, капише поганское, а не храм.
— Эти храмы, которые монахи строят, груда камней, будто хотят раздавить тебя. А этот, — кажется, вверх летит.
— Зато те храмы от чужаков пришли. Всё чужое нынче в нашей земле в почёте. А своё, может, и краше, может, ближе к душе человеческой — да уничижается. Всеми!
Глаза Руты налились слезами.
— Гордята, здатель мой дорогой. Верю тебе, сама вижу... Уйдём отсюда в далёкие края — в полунощные аль в глубокие пущи. Может, там где-то поставишь свои соборы. Где-то же должна быть воля и правда.
— Да-а... где-то живёт эта старица...
— Я верю... люди возьмут твою красоту рукотворную для себя. Вот как эта Живка взяла. Не везде же волю на серебро променяли...
— Кабы лишь одну волю. А то ведь и людей. Вот как Брайка нашего... Где же он?
Оба повернули головы к тёмному окну. Там шептала холодная апрельская ночь. С не растаявшим до конца снегом... с примерзшими слегка лужицами...
Брайко уже не видел, как светил ему вослед маленький огонёк хижины Руты и Гордяты. Шёл да шёл улочками Подола, минуя богатые дома, терема, гостиные дворы. Только добрался до безлюдной площади Подольского торга, как запели первые петухи. Мрак погасил все звёзды и шапкой закрыл месяц. Волчья година бежала по земле... Брайку показалось, что слышит он вокруг себя волчье завывание... Бросился бежать... в чёрную неизвестность... Жгло в груди... Дрожали колени. Хотя бы быстрее рассвет... Присел на каком-то камушке передохнуть. Оттянул воротник свитки. А волчье завывание всё ближе, ближе... Он закрыл руками уши и будто провалился в мягкую глухоту...
Приближаясь к Горе, Нестор сразу почувствовал какую-то тревогу в весеннем тонко-золотистом воздухе. Издали, будто от Бабиного Торжка, доносился к нему возбуждённый говор людей. Ему показалось даже, что и чёрные галки возбуждённо кружат над ещё безлистыми деревьями, навевая тревожные предчувствия. И что этой тревогой напоен воздух города, такой прозрачный, сияющий и холодный, как это бывает очень ранней весной, когда сойдут снега, но тепла ещё нет, а есть одно сияние, блеск и святочность высокого неба.
Нестор подхватил левой рукой подол рясы, которая мешала быстро идти; другой рукой начал выбрасывать далеко вперёд свой сучковатый посох. Предчувствие беды переросло в убеждённость: что-то случилось в княжьих палатах. Это оттуда идёт по Киеву тревога...
Уже неделю ходит он в хоромины князя Святополка. Причащает великого князя и исповедует, освобождая на время игумена Феоктиста, который ночами сидит у ног немощного князя, читает ему то из Псалтыря, то из Четьи-Миней...
С тех пор как Святополк приблизил к себе Печерский монастырь и присвоил игумену сан архимандрита — наперекор митрополиту да патриарху цареградскому, черноризая братия перестала хулить великого киевского князя. Замолчала. Князь же, стремясь увековечить своё имя, щедро одаривал обитель землями, пущами, сенокосами, сёлами. Печерцы теперь творили искренне хвалу князю. Ещё бы! — их обитель законно признана первой среди всех других монастырей и возвысилась даже над киевской митрополией, которой по-прежнему владели ромеи. Да и Святополк, этот мелкий Туровский князёк, не владеющий ни большими отчинами, как Мономах, ни талантом, ни добрым характером, а скорее являясь воплощением всего наихудшего в роде великого Ярослава, этот Святополк смог получить преимущество над Мономахом только благодаря поддержке Печерского монастыря.
Конечно, Нестор поддерживал Святополка не ради него самого. Ничтожный телом и духом, недалёкий разумом, жадный и завистливый, этот князь не был ему по душе. Но, оглядываясь вокруг, Нестор понимал, что только незыблемость единовластия и законовластия киевского князя может удержать в купности земли, которые раздирала, будто голодные волки, разрастающаяся стая князей, князьков и сыновцев. А единство земель русских, их сплочение вокруг Киева — могущество и слава всей огромной державы, которую теперь всюду называют Русью. Лишь такой она способна отбиться от бесконечных нашествий половецкой Степи, от воинственных посягателей с запада и с юга — царей, королей и князей. Нестор гордился тем, что он и его черноризая братия заставили весь княжеский выводок, хотя и со скрипом зубовным, покориться старшему, законному князю, заставили их удерживаться от раздоров, которые губили державу. Даже этот властолюбец и мудрец Владимир Мономах должен был вот уже столько лет покоряться их слову и не смеет поднять руки против освящённого монахами закона и права старшего волостителя Русской земли. Не смеет даже с помощью греческой митрополии и апостола Андрея, которого подбросили ему ромейские императоры как спасательное бревно, чтобы выплыть наверх...
