– Где «Зенит»? «Зенит» где? Дай «Зенит», Константиныч! – кричал Михаил, сердцем ощущая и уже слыша снова гул громадного цеха.

– На базе оставили! На базе! Михаил Иванович! Ух ты! – кричал Пряхин, ворочая кормовым веслом и опасаясь, как бы нечаянная волна не опрокинула кунгас.

А они мчались друг к другу – два исполински громадных животных, поднявшись над океаном. И снова, страстно и бережливо коснувшись друг друга, разошлись они, но не нырнули в пучину, а легко полетели рядом, дыбя и раскачивая океан.

– Господи, играют. Ей-бог, играют! – орал Константиныч, бросив руль.

Киты играли. Они резвились в свободной пустоте океана, и два светила стелили им широкие дорожки алого, как кровь, и белого, словно молоко. В рассеянном слабеющем свете луны тела их поблескивали холодом опала – в обильном, набирающем силу свете солнца были они шафраново-нежными, глубоко наполненными Великим током жизни…

И опять разошлись животные, и опять океанская глубь поглотила их надолго. Люди решили – навечно.

Солнце смыло с поверхности чистого зеркала лунную дорожку, выжгло холодный её свет, и он поднялся над океаном лёгким туманом, а сама луна поблёкла, источилась и висела в небе едва различимой сухой плёночкой.

Ветер, пришедший из таёжных глубин Шатарских островов, заморщил воду и дыхнул в солоноватую знобкость утра запахом сырых падей, лежалого листа и огуречной свежестью кипрейных родников.

Кунгас медленно покачивало на лёгких волнушках, и кормовое весло поскрипывало в уключине.

Двое людей сидели в судёнышке, и каждый по-своему думал о только что увиденном.

Михаил думал о Великой игре крови, что клокотала, подобно магме, в недрах животных, почти истреблённых человеком. О той лёгкости, с которой они несут свои исполинские прекрасные тела, о нежности в миг близости, о той бережности, с которой касаются они друг друга…

Владимир Константинович думал о том, что хорошо бы сейчас наладиться до дому, потрепать по вихрам крикливое и чумазое своё племя, а потом, вымывшись в бане, выпить косушку, закусить её отмоченной горбушей с луком, похрустеть всласть маринованным огурцом, которых в достатке завезли в их сельпо, а потом, поласкав жену, рассказать ей о виденном чуде:

– Во, мать, и киты друг друга любят…

Так думали люди, сидя в утлом судёнышке, но утро сберегло для них и ещё одну тайну, которую суждено было увидеть им.

Пряхин уже начал возиться с мотором, незло матеря его, а Михаил с досадой швырнул в боковой багажник «Практику», когда киты снова возникли в поле их зрения.

Они мчались навстречу друг другу по той видимой прямой горизонта, и в этом стремительном движении был необъяснимый, но радостный порыв. Михаил сердцем почувствовал этот порыв, и сердце его упало, замерло, обрастая трепетом ожидания, готовое к любой неожиданности, пусть даже роковой, но обязательно должной совершиться.

Киты сближались, стремительно нарастала скорость, и, по мере того как гасло расстояние, тела их медленно поднимались над водой. Вот уже хорошо стали видны их груди, и у одного набрякшие, полные розового сока сосцы, белые животы, нежные подбрюшья. Исполины вертикально вознеслись над океаном, упёршись в него, как колоннами, раструбами хвостов. Вознеслись – и разом прянули друг к другу и замерли в Великой Близости, в Великом и Тайном слиянии живой плоти. Вздох утверждения бытия прокатился над океаном, коснулся лица Михаила и ожёг жаром.

А животные, плавно покачиваясь, старались ещё и ещё продлить мгновения равновесия, потом прянули на спины и, вспенив, взбурлив и вздыбив над собой океан, ушли в пучину.

Сколько ни ждали их люди, животные больше не появились. А там, где вознесли они себя над миром, где замерли живыми изваяниями в Великом, Вселенском равновесии, на воде медленно растекалось белое, чуть подкрашенное алыми лучами солнца озерко живой плоти…

– Деды, прадеды рождались на море, а такого вот не видели. У нас говорят, игрища китовые в сто лет один человек только и увидит. Значит, до двух веков никому увидеть не придётся, – прокричал Пряхин, низко наклоняясь к Михаилу, когда они уже подходили к «Невельскому».

Десять месяцев в океане, триста рабочих суток, спрессованных в одно: работа, работа, работа без выходных, без праздников. И всё же он находил время, чтобы вернуться к прошлому, к Лизе, женитьбе и такой короткой семейной жизни. И чем больше и чаще думал он об этом, тем трогательнее и жалче становилась Лиза с её представлениями о жизни, с её рационально расчётливым подходом ко всему. Он писал шутливые, добрые письма, наполненные мужской лаской, которую она почему-то не замечала.

Он рассказал ей о встрече с китами, стараясь передать в письме всё, как было, и своё удивительное состояние раздвоенности в тот миг, и свои мысли о том необыкновенном. На это письмо Лиза ответила, что у него прекрасный слог и что, пожалуй, пора подумать и позаботиться о недюжинном его литературном даре. «Миша, из писем твоих я сделала выжимки, – писала жена. – Ты знаешь, получается очень интересный дневник руководителя экспедиции. Я дала читать его нашему шефу, и он в восторге. А вот твой Старик упрямится. Оно и понятно, он отродясь не читал газет. Но я его уломаю. Дневники начальника Тихоокеанской экспедиции кандидата биологических наук М. И. Канаева – в нашей газете! Ура!»

Михаила обескуражило это письмо. Он написал ей, прося больше никогда и никому не показывать писем, пусть даже «выжимок», особенно Старику. Тимофеев в любой работе признаёт только работу. «Неужели тебе, бабе, неясно, что всё это адресовано только тебе и это только твоё. Это то, чем не делятся, что люди хранят в себе».

Ей стало ясно, она поняла его.

«Хорошо, Миша, я не буду трогать твоё имя. Хотя для ДЕЛА, – она написала это слово заглавными, – для большого ДЕЛА опубликование дневников было бы кстати. Мы – деловые люди и должны служить ДЕЛУ даже своими интимами. Шеф наш не понимает твоего упрямства, я тоже, да и умные люди не понимают. А твой Старик, он куда умнее тебя, сказал: «Чёрт с вами, публикуйте какую угодно ерунду, только чтобы было не антинаучно. Как хотите!» Вот душка, вот молодец! А ты скупердяй, зазнавшийся чин. В пяти номерах (мы уже разбили дневники на куски), в пяти номерах нашей газеты будет набрано корпусом (жирным или полужирным, как захочешь): «М. И. Канаев – кандидат биологических наук, начальник Тихоокеанской экспедиции Академии наук СССР». Неужели ты не понимаешь, как это важно для тебя? Ответь на этот вопрос. Целую. Лиза».

Он отправил радиограмму:

«Не понимаю тчк Канаев тчк».

Лиза ответила:

«Разреши мне пользоваться письмами как считаю нужным вскл Письма мои вопр Деева».

«Письма твои тчк Я ни при чём вскл». Без подписи.

После обмена радиограммами они не писали друг другу месяца полтора.

Михаил написал первый, не выдержав тоски, что наваливалась на него в короткие часы отдыха. Написал по-прежнему шутливо, непринуждённо и очень нежно. Она опять казалась ему незащищённой и жалкой в своей уверенности, в своём стремлении делать всё по задуманному раз и навсегда плану.

«Мишка, а я всё-таки по-деловому распорядилась моим личным («личным» было подчёркнуто) богатством. Написала два шикарных очерка по твоим письмам. Не кричи! Не кричи! Тебя там нету, и никто тебя там не узнает. Ты хоть и учёный, но мужик, а там интеллектуал, пальчики оближешь. Умница и лапушка! Вот! Результат – очерки на доске лучших материалов, с проблемкой, и с критикой, и с образом – очерки-то. Понял, что такое деловая и умная женщина, дурачок?! На гонорар купила себе модерновый свитер. Конечно, у спекулянтов! Ездят, гады, за границу! Целую, скучаю, твоя жёнушка».

Бессонно лежал в ту ночь Михаил в каюте. Вставал. Курил. Ходил из угла в угол. Думал: «Ну что тут такого?! Баба как баба! Хочется быть на виду. Первой хочется быть. Письма? Да чёрт с ними! Догадалась бы прислать дурацкие эти очерки. Может быть, там действительно ни к моим воротам, ни к твоим плетням. Да всё ерунда! Но в главном неужели она ничего не чувствует… Ведь я ей кричу, зову её! Её – женщину, жену, творительницу рода! А она – выжимки. Как на бобровую струю идут в капкан любые звери, так и на мои выжимки её дурацкий читатель…»