— Значит, даже не обсуждается, Лавра будем искать и найдём, — Судак по-блатному сплюнул сквозь стиснутые зубы и мощным щелчком отправил бычок от «Примы» куда-то в сторону ближайших кустов. Луня и Жмых старательно проследили за полётом окурка, после чего согласно покивали. Попробовали бы не покивать.

Судак был крутым. Настолько крутым, насколько это вообще возможно в неполные шестнадцать лет для парня, проживающего в небольшом фабричном городке, насчитывающем примерно сто — сто двадцать тысяч душ, включая кошек и собак. Тёршийся с малолетства возле отцовских друзей, он с ранних лет наслушался рассказов «за зону», поднабрался воровской романтики и в том возрасте, когда большинство пацанов мечтают стать космонавтами или, на худой конец, пожарными, он уже твёрдо знал, что хочет стать только «блатным». И вёл себя соответственно, благо окружение всячески этому способствовало. Поэтому когда вскоре после своего четырнадцатилетия он прямиком направился на «малолетку», как это и было ему многократно обещано Петровной, начальником отдела местного ГОВД по несовершеннолетним, он воспринял это скорее как заслуженную награду, чем как наказание.

На «малолетке» Судаку не понравилось. Почему-то батины друзья не удосужились сообщить ему, что порядки там куда как отличаются от «взросляковских», и Судак, нормально подкованный по всем блатным понятиям, по первости чуть было не напорол косяков. Но обошлось. Всё-таки не совсем он лох был, да и генетика дала о себе знать. Однако решил на рожон не лезть, тихо досидел свой год, и хотя не заработал какого-то большого авторитета, но и масти, слава богу, не заимел. То есть, покинув колонию, он обзавёлся некоторым полезным опытом, привычкой ходить ссутулившись и наколотым «перстнем» с половиной солнца, вызывающим дикое уважение у местной пацанвы.

В своём родном Калининском Судак был среди пацанов в большом авторитете, и редко кто решался встать против него. Нет, поначалу, конечно, пытались, но Судак очень скоро объяснил, кто здесь главный. Да что там пацаны — взрослые мужики иногда, ловя на себе тяжёлый взгляд, непроизвольно уступали ему дорогу, может быть, поминая про себя незабвенного Судаковского родителя, сгинувшего где-то в вятских лагерях.

Это только у себя на Калининском, но тут какой-никакой а город, не деревня. Здесь и другие районы есть. Южный, к примеру. А там уже заправляет Смола, у которого из наколок, может быть, только и есть что надпись «Петя» на фалангах пальцев, и Судака Смола ни в хрен ни ставит. Особенно в последнее время. И наезды проводит дикие, часто вообще беспредельные.

Потому, и решил Судак забить серьёзную стрелку с южными, чтобы расставить все запятые и решить накопившиеся непонятки. Реально решить, так, чтоб Смола только при звуке его имени ссаться начинал. А для этого Лавр нужен, по-любому.

Лавр был главным тараном у Судака. Конечно, все парни из конторы Судака, даже Луня, хотя с тем отдельная история, могли постоять за себя, от драк никогда не бегали и при желании могли и без Лавра объяснить южным, чьи в лесу шишки. Но тут — пятьдесят на пятьдесят, у Смолы ведь тоже не ботаники под рукой ходят, а как карты лягут, никто не знает. А вот Лавр уверенно перетягивал весы в сторону Судака.

Лавр не был дебилом или идиотом в прямом смысле этого слова. Просто в повседневном общении отличался он некоторой заторможенностью, которая в более зрелом возрасте, возможно, сошла бы за степенность и значительность. Но «значительности» этой Лавру и так было не занимать: ровесник Судака, он уже сейчас превосходил габаритами практически всех местных мужиков. Если б маманя его не пила, как проклятая, в то время, когда была им беременная, кто бы знает, может, и вырос бы из Лавра новый чемпион мира по борьбе, или штангист покруче Власова, а может, просто нормальный человек, но она пила. Поэтому родился Лавр с головой деформированной и похожей на картофельный клубень. А уж что творилось в этой голове, знал только сам Лавр и, может быть, Луня, ухитрившийся приручить совершенно отмороженного гиганта и являющийся для того совершенно непререкаемым авторитетом. В другие времена гнить бы Лавру в какой-нибудь психушке, но сейчас, когда всем, по большому счёту, на всех, мягко говоря, наплевать, он свободно расхаживал по родному городу, не замечая особой разницы между незримыми границами, разделяющими районы. И его старались не трогать. Даже южные, заметив на своих улицах гориллоподобную фигуру, ковыляющую куда-то, делали вид, что его не замечают.

Всё потому, что в махаче Лавр был страшен. От природы обладающий удивительной невосприимчивостью к физической боли (опять-таки спасибо пьющей мамочке) и полным отсутствием воображения, а соответственно страха, Лавр не видел особой разницы в том, сколько перед ним противников — двое или двадцать, — а просто с ходу врубался в толпу. И тут неповоротливый и довольно добродушный по жизни Лавр полностью преображался. Двигаясь с непостижимой быстротой, он прямо-таки разбрасывал врагов, как щенят, или наносил им такие удары руками и ногами, что отделавшиеся только синяками считали себя счастливчиками. Гораздо чаще дело заканчивалось сотрясениями мозга и сломанными челюстями или рёбрами. Поэтому парням Судака, как правило, оставалось только следовать в его фарватере, добивая особо неугомонных. Лавр был практически залогом успеха в предстоящей разборке с южными. И ещё Лавр любил кошек.

Пару дней назад он пропал. Это было совершенно не к месту и очень нервировало Судака, у которого уже на завтра был намечен очень серьёзный разговор со Смолой и его конторой.

— Есть у кого идеи? — мрачно поинтересовался он, глядя, впрочем, только на Луню, ибо из всей бригады только он один, не считая Судака, мог нормально общаться с Лавром и знал о том практически всё.

— Может, он того, у шмары какой завис? — влез с идеей Жмых.

Судак посмотрел на него, как на убогого. Жмых был хорошим парнем — верным до мозга костей, прекрасным файтером и отличным другом. За это Судак и держал его при себе. Но и тупым Жмых был — куда там Лавру. Мог бы и сам сообразить — не один раз вместе на реку ходили, плавали, а потом плавки вместе выжимали. Детородный орган Лавра своими размерами словно насмехался над всем его телом, подтверждая гнусный физический закон о том, что всего и везде много быть не может. Его даже органом было назвать трудно, так, «писюлька». Тоже, наверное, спасибо мамочке. Так что Судак даже не удостоил реплику Жмыха каким-то ответом.

— Луня, колись, вижу, что знаешь что-то, давай, сознавайся, — Судак в упор уставился на Луню.

Луня — особая история. Сын главного инженера одного из местных многочисленных заводов, он по определению должен был быть ботаником по жизни. Именно так он и выглядел. Только выглядел. За его обманчивой внешностью — очкарик, доходяга, активист и член общества книголюбов — скрывался опасный зверёк похожий на хорька: хитрый, злобный, изворотливый и, когда нужно, подлый. Судак вовремя разглядел всё это в идеальном вроде бы будущем строителе новой России и приблизил его к себе. И не пожалел. Если Лавр был мускулами калининских, а Судак — их сердцем, то Луня очень скоро стал их мозгом.

В ответ на вопрос Судака Луня сначала разлил остатки бутылки местной бормотухи по одноразовым стаканчикам, а уже потом сказал, сохраняя многозначительность:

— Есть у меня одно соображение… — и таинственно замолчал.

Судак на людях в принципе не ругался матом — «малолетка» научила. Но сейчас еле сдержался:

— Ты мне мозги не е… Не того. Говори, что знаешь.

Луня слегка струхнул — храбростью он никогда не отличался.

— Да ладно, ладно, — он быстренько опрокинул в себя стакан «Агдама», как бы собираясь с мыслями. Жмых и Судак автоматически повторили жест. — Тут ведь дело какое… Лавр — он ведь, того, — до бабок жадный, так?

Судак кивнул. Ещё одна из странностей Лавра заключалась в его благоговении к денежным знакам. Нет, если нужно, он мог стянуть с себя последнюю (и единственную, наверное) рубаху для товарища, но если разговор касался денег, Лавр становился на себя не похож. Он, к примеру, мог вскопать огород лучше любого бульдозера, ни в коем случае, как это, обычно, водится, не взяв бы водку — только деньги. Мог в одиночку разгрузить вагон и радоваться доставшимся копейкам. Если после драки была возможность, он легко шакалил, выгребая из карманов поверженных всё вплоть до медяков, и никто не говорил ему ни слова. Зачем ему нужны были деньги, не знал никто, кроме Луни, которому Лавр, однажды подвыпив, проговорился, что мечтает снять где-нибудь угол, чтоб только не видеть матери-пропойцы, которую ненавидел всей душой.