- Послушай. Ты все еще хочешь этого?
- Да…
- Тогда давай попробуем.
Когда он вошел в нее – он ожидал чего угодно - она была непривычно влажной даже для его опыта – Пташка дернулась и изогнулась, словно хотела переломиться пополам – или расправить крылья. Он страшно боялся причинить ей боль – но остановиться тоже уже не мог. Время потеряло всякое значение, он его больше не ощущал – впервые за много лет – но, судя по их дыханию и стуку сердца, все длилось недолго – немыслимую прекрасную краткую вечность. На последней секунде взлета он открыл глаза, встретился с ее широко распахнутыми, невидящими глазами - море и зеленый крыжовник - и кончил, ощутив, что вместе с ним кончила и она – абсолютной симфонией жизни, что теперь у них была одна на двоих. Он уткнулся лицом в ее волосы, касаясь губами мочки ее уха, а она легко водила кончиками пальцев по его позвоночнику.
- Не уходи, ладно? Вот так, просто. Останься.
- Да.
И они так и лежали, уже не двумя даже половинами, но единым целым – каждый ощущал то же самое – совершенство и законченную гармонию момента, в котором, по определению, не могло быть ничего неправильного. Даже их первое свершение не принесло с собой ни опустошения, ни отчуждения, но напротив, притянуло их еще ближе друг к другу – хотя, казалось, ближе уже некуда.
- Мы - как два куска мозаики, ты чувствуешь?
- Да. Как же мне теперь от тебя оторваться?
- Никак. Просто будь со мной…
И он был. Недоумевая, как могло вообще прийти в голову упираться и пытаться сбежать еще полсуток назад. Утопая в ней, как в каком-то персональном море, которое теперь затопило ощущением нелепого, несбыточного счастья все его существо. Пташка шепнула ему на ухо, от чего по спине опять побежали жаркие волны:
- Я тебя все-таки нашла.
- А что, ты меня теряла?
- Да. Но смогла отыскать…
Конец четвертой части
========== Часть пятая - I ==========
Свиданий наших каждое мгновенье
Мы праздновали, как богоявленье,
Одни на целом свете. Ты была
Смелей и легче птичьего крыла,
По лестнице, как головокруженье,
Через ступень сбегала и вела
Сквозь влажную сирень в свои владенья
С той стороны зеркального стекла.
Когда настала ночь, была мне милость
Дарована, алтарные врата
Отворены, и в темноте светилась
И медленно клонилась нагота,
И, просыпаясь: “Будь благословенна!” —
Я говорил и знал, что дерзновенно
Мое благословенье: ты спала,
И тронуть веки синевой вселенной
К тебе сирень тянулась со стола,
И синевою тронутые веки
Спокойны были, и рука тепла.
А в хрустале пульсировали реки,
Дымились горы, брезжили моря,
И ты держала сферу на ладони
Хрустальную, и ты спала на троне,
И — Боже правый! — ты была моя.
Ты пробудилась и преобразила
Вседневный человеческий словарь,
И речь по горло полнозвучной силой
Наполнилась, и слово ты раскрыло
Свой новый смысл и означало: царь.
На свете все преобразилось, даже
Простые вещи — таз кувшин, - когда
Стояла между нами, как на страже,
Слоистая и твердая вода.
Нас повело неведомо куда.
Пред нами расступались, как миражи,
Построенные чудом города,
Сама ложилась мята нам под ноги,
И птицам с нами было по дороге,
И рыбы подымались по реке,
И небо развернулось пред глазами…
Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке.
Арсений Тарковский. 1962 Первые свидания.
Они снова задремали. Сон вместе был как странный беспокойный спорт – не выпускать друг друга ни на секунду из рук, даже сквозь дрёму чувствуя мельчайшее движение другого, менять положение синхронно, вновь складываясь вместе кусками паззла – страшно было даже помыслить себе разорвать связь – от одного намека становилось невыносимо, почти физически больно. Санса гнала от себя страшное, временами наползающее откровение – это их первая ночь, первое утро – самое чудесное и, скорее всего, последнее… Не сейчас. Потом. Когда время разорвет объятья. Когда жизнь возьмет их, как котят за загривки и безжалостно растащит по разным углам. По крайней мере, это сделает не она. Больше никогда. Все эти мысли растревожили Сансу, и она, окончательно проснувшись, приподнялась на локте, глянула в окно. Похоже, шел дождь. Вся комната была заполнена серебристо-серым мерцающим светом, даже чайные розы на столе, уже начавшие ронять лепестки, словно обесцветились, как на рисунке пастелью, что небрежный хозяин сунул в папку, не переложив хрупкой пористой поверхности бумаги тонкими папиросными листочками. Санса вздохнула и перевела взгляд на мужчину, что лежал рядом с ней и крепко спал. Боги, и это теперь – ей одной. Длинные ресницы бросают тень на бледные от недосыпа щеки – гладкую смуглую кожу с одной стороны и чудовищную вязь шрамов – с другой. Красиво очерченные губы крепко сомкнуты – хранят свои секреты. Он уже основательно оброс – что придавало его лицу небрежный диковатый вид, что, впрочем, его ничем не портило. Санса провела тыльной стороной руки по собственной, до сих пор слегка саднящей щеке. Подумаешь. Мелочи – о которых не стоило и задумываться. Кстати, о мелочах – вероятно, стоило застирать простыню, когда он проснется… Пусть лучше будет мокрая, но не с пятном… Санса покраснела и впервые пожалела, что не взяла с собой пару юбок – в джинсах будет, вероятно, не очень приятно. Лежать еще было ничего – а вот сидеть… Надо было встать и помыться. Но у нее совершенно не было сил от него оторваться. Пусть его, это пятно. И помывку. Вообще, она не хотела мыться. Хотела сохранить на себе его прикосновения, его запах. Санса улеглась обратно, спрятав лицо в длинных, пахнущих шампунем и табаком волосах Сандора, носом – ему за ухо, рукой – на грудь, слегка заросшую темной порослью, туда, где сходились мышцы предплечья и мощной грудной клетки. Нет, надо было смотреть. Она выглянула из своего убежища и бросила взгляд на его профиль, словно вырезанный из мрамора, обрисованный утренним светом. Она могла бы продать душу за эти его ресницы, за стремительный рисунок темной брови, за ровную линию носа, переходящую в загадочность молчащего рта. Санса легонько поцеловала его и вздрогнула от боли - распухшая нижняя губа здорово саднила – вчера она треснула посередине, а потом… Ее снова бросило в жар. Надо было отвлечься, иначе неизвестно, к чему это приведет. Или известно?
Санса тихонько, с краешка выскользнула из-под одеяла, на цыпочках прошла в ванную, по пути глянув на часы, горящие красным на дисплее гостиничного телефона. Было семь утра с копейками. Очень вовремя она встала – в туалет хотелось дико. В ванной она наскоро подмылась – на внутренней поверхности бедер обнаружились небольшие уже подсохшие пятна крови – ничего страшного. И да – внутри тоже саднило – подмывание холодной водой принесло облегчение – но временное. Ну, это, видимо, было неизбежно… Все прошло так прекрасно, на что Санса совершенно не рассчитывала. Она ждала боли, неловкости, ужаса от чужого вторжения – но все было совсем иначе – естественно и желанно, так что даже резкая боль первой секунды через мгновение забылась, стираемая ощущением заполненности, собственной найденной целостности, которая захлестнула, как волна и неожиданно бросила их обоих ввысь – в подобие полета – и она летела, и тонула, и падала вверх, забывая, кто она, находя себя в нем снова и снова, пока волна не вынесла их вместе на неведомый, новый берег – где не было никого, и единственным условием пребывания было: не отрываться друг от друга…
Санса глянула на себя в зеркало – и не узнала лица, что глядело на нее из прихотливого стекла. Щеки пылали. Губы, слегка распухшие, алели, словно она накрасила их. А глаза – основное изменение несли в себе они – какие-то шальные, святящиеся непривычным светом – под ними залегли тени, но даже это ничего не значило. На Сансу взирало собственное отражение – лицо счастливой женщины. На шее обнаружился красный след от слишком страстного поцелуя. Санса вспыхнула еще сильнее. Если ей сегодня идти к тетке, это надо было как-то замазать, что ли. Беда в том, что Сансе совершенно не хотелось ничего скрывать. Это словно была награда – за прохождение первой линии любви…
