Ноздри уже не чувствовали запах виски, а в открытое окно ночным кошмаром заползал запах магнолий и моря. Почти так же пахла и Пташка…
С того дня, чем больше Пес старался не думать о Пташке, тем больше она лезла ему в голову. Вечная привычка держать себя в руках сделала его почти одержимым. Пташка была везде: в дальней синеве моря, в стройности кипарисов за окном. Чертовы ракушки на пляже, куда Пес в сумерках сбегал курить, своим нежным цветом и лукавой удлиненностью напоминали ее пальцы — гибкие розовые пальцы с до предела обстриженными ногтями. Эта мука, казалось, никогда не кончалась: Пташка торчала у него перед глазами дни напролет, грустя и задумываясь, исподтишка уходя бродить босиком по подстриженной траве, тенью скользя на пляж.
Она перестала ходить купаться с Джоффри и его компанией. Пес подозревал, из-за того, что мелкие говнюки ее задразнили, а Джоффри взял себе в привычку после приезда троюродной сестры отбирать в компанию самых грудастых барышень — назло Пташке. Мальчишка, казалось, не понимал, что за диковинный цветок раскрывается перед ним. Не замечал ни грации ее движений, ни внутреннего какого-то благородства, с которым затюканная Пташка, несмотря ни на что, продолжала себя держать.
«А может, замечал — и действовал в меру своей испорченности?» Пса даже в жару пробил холодный пот, и мерзкая рубашка с готовностью прилипла еще больше к одеревеневшей спине.
Он второй час самым уродливым монументом на свете стоял, прислонившись к краю сцены, где Джофф продолжал ныть про любовь, а почти оргазмирующие малолетки тряслись от восторга за пластиковой загородкой перед сценой. Интересно, догадываются ли они хоть отдаленно, что значит для Джоффри любовь и ее проявления? Пес полагал, что маловероятно. Двое дружков Джоффри уже стояли в стороне, выглядывая подходящих барышень на вечер.
Все шло по привычной схеме. Знакомые до зубной боли картины рябили перед глазами.
Фотограф снимает Джоффа после выступления. Джофф смотрит, как его приятель тискает длинноногую брюнетку-поклонницу за сценой. Сам Джофф, по давним наблюдениям Пса, никогда девушек не трогал или трогал вскользь и редко. А учитывая, что Пес был с ним все время, оставалось только гадать: что именно с ним не так?
Оба родителя парня были в относительном порядке по этим вопросам. Роберт ни вечера не пропускал, не расслабившись в кабаке. Шофер сплетничал, что в элитных домах терпимости, что посещал хозяин (и откуда его потом выволакивали почти тушкой), девушки были на диво хороши, а Роберт редко выбирал одну — как правило пять или шесть за заказ. С хозяйкой тоже было все ясно: при всех ее змеиных повадках, страсти обуревали эту лощеную женщину, как и любую другую не в столь же выгодном положении, — у нее лишь было больше возможностей выбора.
Джофф же оживлялся, лишь когда видел страдания. Будь то забитый друзьями на сельской дороге щенок или очередная неудачная поклонница, притянутая его славой и отданная на растерзание друзьям. Те, не слишком стесняясь Пса, пользовались такой дурехой по очереди. Джофф затягивался самокруткой и смотрел, — лишь смотрел — и рот его кривился в привычной усмешке, а в водянистых глазах горели дьявольские огоньки.
И Пташка, Пташка, седьмое пекло! Куда же деваться от проклятых картинок? Тот вечер, когда она оказалась одна с компанией Джоффри наедине, Пес до сих пор не в силах был вспоминать. Что было бы, опоздай он на пару минут? Она бы ушла в воду — эта упрямая рыжая чертовка, — и утонула бы там (волны в тот вечер были что надо!). После этого у Пса прибавилось разнообразия в ночных кошмарах.
Она бы утонула, а он устроил бы резню барашков на берегу. Или они бы ей попользовались, — как обычно, по очереди — и к ним, возможно, присоединился бы и Джоффри? И тогда он все равно устроил бы кровомясину на берегу, а она бы смотрела, навечно сломанная и испорченная. А что потом: перерезать ей горло, чтобы не мучилась дальше — и самому в воду?
Мысль о глубине зеленой, мерцающей воды подползла тошнотой к горлу, и колючей, как сто игл, болью запульсировали виски, отдаваясь эхом в поврежденной половине лица.
Проклятый день, проклятая жара. Во рту было кисло, ворот давил шею, вызывая еще большую тошноту. А еще полдня маяться.
К счастью, Джоффри после окончания фотосессии с поклонниками получил от матери по телефону категорическое приказание спешить домой, поскольку были приглашены гости из местных толстосумов, и ему надлежало присутствовать. Джоффри, скривившись, уныло побрел к машине.
Пес, в душе проклиная эль и открытые концертные залы, где в качестве кондиционера предполагался лишь прибрежный ветерок, которого сегодня не было и в помине, залез в длинный автомобиль Джоффри, где было — о, боги, да! — прохладно и темно. Пес бы с радостью сел на переднее сидение рядом с водителем, но ему полагалось не упускать из глаз Джоффри, поэтому пришлось сесть в салоне лимузина, напротив Джоффа и его двух приятелей.
Мальчишки, казалось, от жары не страдали, и по юности, даже если и пили с вечера, похмельем с утра не мучились, поэтому даже в этот удушающе липкий день были свежи, как персики. Дорогущая одежда сидела ладно, волосы уложены были небрежно, — и не скажешь, что Джофф, например, все утро провел со «специалистом по образу». А Пес, меж тем, с вечера свалившись от смеси алкоголя, забыл помыться. Одно приятно: юнцы теперь дергали носами, как крысы, недовольно косясь друг на друга, что так развеселило Пса, что он, сдерживая смех, забыл о накатывающей волнами тошноте, которая усугубилась от езды против хода.
Джофф заметил: «Пес, ты сегодня еще гаже, чем обычно. Что ты такой красный? Солнышко напекло? Надо было надеть панамку — тебе бы пошло! Все же солнце — не костер…»
Пес, откашлявшись, просипел (с утра его вывернуло, так что гортань была до предела разодрана и до сих пор саднила, как обычно бывает после рвоты, и говорить было неприятно):
— Жарко сегодня.
— Так ты бы разделся, надел бы чего полегче. Купальный костюм, к примеру, — Джофф по-бабьи хихикнул, и тотчас петухами грянули его приятели.
— Не положено. Хозяйка велела сегодня быть в костюме.
— А, ну да, ты же ее во всем слушаешься. Во всем, Пес?
Пес отвернулся, словно не поняв намека. Не следовало вступать в дискуссии с парнем, особенно на скользкие темы. Ясно, что он догадывается. И даже сейчас Пес на долю секунды пожалел подопечного: порой лучше расти одному, чем так, как растили Джоффри. И путного ничего уж точно выйти не могло, даже если первоначально природа и наградила его какими-то достоинствами и талантами.
Природа — странная штука. Об руку с судьбой она проигрывала страшные пьесы, с цинизмом глумясь над актерами. Собственный брат спалил Псу в детстве лицо о шашлычницу за взятую не вовремя игрушку, и никому, в сущности, кроме сестры и отца, отводящего глаза, не было до этого дела. С тех пор Пес перестал судить людей по наружности и в глубине души, за семью крепостями, что соорудило вокруг нее время и ненависть, жалел — жалел тех, кто по иронии судьбы был не властен над обстоятельствами, был слаб. Пес жалел их и презирал в то же время.
Со времен той шашлычницы Пес предпочитал создавать свою судьбу сам, выбирая те обстоятельства, что были ему в масть. И все шло, вроде бы, как надо, пока осенним листком не пролетела мимо него Пташка, опустившись неподалеку. Ее не могло прогнать даже вино. Она сидела в его чертовой голове постоянно — и в каждом луче солнца, ему мерещились ее светлые ресницы, в каждом шорохе слух искал ее шагов. Она стала его проклятьем, его наваждением, маяча перед ним вечным соблазном, не замечая его, как не замечают досадное ограждение или забор, портящий вид.
Чем старательнее Пташка его не замечала, тем сильнее его к ней тянуло. Пес уже сам не знал — что именно ему от нее было надо. Он хотел ее, это было очевидно. Да кто бы и не захотел? Кроме Джоффа, разумеется, и то — неизвестно.
Но женщин вокруг было много — а такая Пташка была одна. И Пес не понимал, почему. Больше, выше плоти он хотел ей обладать — как она сама обладала им, не замечая и не принимая этого факта. В кои-то веки Пес страстно захотел, чтобы его заметили. И вместе с этим отчаянным желанием был страх — дикий, почти панический — что, единожды подняв свои светлые, чистые глаза, встретив его взгляд, за мгновение Пташка прочтет его, как просматривают выученную давно и наизусть, и оттого неинтересную книгу. Прочтет — и отвернётся. Что единственный в его Песьей жизни порыв слабости, кроме лютой ненависти к брату, так и утонет в этих непроницаемых своей прозрачностью глазах. Она посмотрит, улыбнется этой скользящей, лунной улыбкой — и пойдет дальше, утопая босыми ногами в песке. И тогда уже не останется ничего. Пламень, который так страшит Пса, потухнет в море, сольется с горизонтом в закатной тоске и уйдет еще одним летним удушливым ненужным днем.
