Then I see you standing there

Wanting more from me

And all I can do is try

Then I see you standing there

Wanting more from me

And all I can do is try

I wish I hadnʼt seen all of the realness

And all the real people are really not real at all

The more I learn, the more I learn

The more I cry, the more I cry

As I say goodbye to the way of life

I thought I had designed for me

Then I see you standing there

Wanting more from me

And all I can do is try

Then I see you standing there

Iʼm all Iʼll ever be

But all I can do is try

Try

All of the moments that already passed

Weʼll try to go back and make them last

All of the things we want each other to be

We never will be

And thatʼs wonderful, and thatʼs life

And thatʼs you, baby

This is me, baby

And we are, we are, we are, we are

Free

In our love

We are free in our love

Nelly Furtado. «Try»

И вот — его уже не было видно. Санса постояла еще с минутку, потом развернулась, пошла обратно к воде, лениво пенящейся вокруг мелких разноцветных камней, разбросанных там и тут вдоль кромки прибоя. Она села на влажный и прохладный еще берег — на шортах, наверняка, будет мокрое пятно, но сейчас Сансе было все равно, ей было слишком хорошо, слишком спокойно на душе, чтобы волноваться о таких вещах. Она сняла шлепки и зарыла ноги по щиколотку в песок. Ощущение было приятным, щекочущим, с одной стороны — будоражащим, с другой — море, что мерно накатывало, потихоньку смывая песчинки с ног, дарило ощущение удивительного умиротворения. Это как — Санса невольно усмехнулась, сама стыдясь своей улыбки, и вместе с тем радуясь ей — как обниматься с Сандором.

Его близость все еще пугала ее, настораживала — и все это было так непривычно: ощущать всей душой, разумом и телом эти рухнувшие навсегда барьеры и страшиться того, что это может за собой повлечь. Но в то же время, с каждым новым шагом становясь все ближе, преодолевая собственное постоянное смущение, свои комплексы, она шла ему навстречу, инстинктивно чувствуя, что его комплексы и его смущение на несколько порядков сильнее, больнее и горче, чем все ее страхи вместе взятые. Если всех этих усилий не сделает она, Санса, то они так и замрут, заморозятся — в трех шагах друг от друга — вечно вместе, вечно порознь.

Санса откинулась на спину — песок уже начал нагреваться, не защищенные слишком короткими рукавами майки плечи утонули в его мягкой влажной податливости. Санса раскинула руки — и сделала то, что не делала уже, наверное, лет восемь, а то и больше — двигая руками и ногами, нарисовала на пустынном берегу «ангела».

Когда-то, в одну из немногочисленных поездок с родителями на море (отец не любил жару и предпочитал горы) они с Арьей полдня проторчали у самой воды, перемазавшись по самые уши в песке (мать потом, смеясь и сокрушаясь, долго вычесывала все это безобразие из их волос), соревнуясь, кто сделает больше «ангелов». За ними ходил Робб и ехидно пририсовывал всем их творениям страшные рожи, уши и хвосты, и еще кое-что другое, пока на него не прикрикнул отец. Санса не помнила, кто победил. Зимой в создании таких же ангелов на снегу всегда побеждала Арья — Санса утомлялась от быстро промокающей одежды и снега, что неизбежно попадал за воротник, и сдавалась. В песке же то была совершенно другая история — было страшно приятно возить ногами и руками по горячей, иногда даже обжигающей сыпучей его поверхности, зарываться в нее пальцами, широко отводить за спину руки, как крылья — так у «ангелов» получались настоящие крылья в полете.

Арья упёрто твердила: «Это у тебя — ангелы, а у меня — призраки!». Санса, смеясь, возражала ей: «Ты — дурочка, призраки не выносят солнца, они всегда в тени». Но Арья и в пять лет была удивительно упряма, прямо как баран: «Много ты знаешь о призраках! Настоящие и самые коварные ходят и днем, только притворяются людьми. Но внутри них сидит чудовище!». «Это внутри тебя сидит чудовище!» — досадовала Санса, завидуя слишком уж хорошо и, главное, быстро работающему воображению сестры — ей всегда было что сказать, а Санса потом сидела и придумывала, что можно было еще возразить. В отличие от Арьи, она умела говорить людям приятное, то, что они хотели бы от нее услышать — но вот защищать себя не умела. Видимо, и над этим придется поработать, хотя бы для того, чтобы отстаивать вот эти все чувства, теперь проснувшиеся в ней — защищать их от всего мира…

Санса даже минимально не представляла себе, что же будет дальше. Она уже упала в пропасть — прыгнула сама, в общем-то, по доброй воле — и теперь наслаждалась полетом, еще не понимая, полет это — или падение. Все эти новые ощущения — те, что она уже пригубила, и те, что еще ждали впереди, пугая и привлекая ее — были слишком велики, необъятны, слишком пьянили, чтобы сейчас тратить время на планирование будущего. В последний период времени Санса либо жила прошлым, либо отгораживала себе крошечный отрезок времени в настоящем — и методично, шаг за шагом, проходила его с тем ощущением, какое бывает у ребенка, что ест ненавистную кашу в надежде, что завтра получит более вкусное блюдо.

И вот оно наконец — тут Санса, неожиданно для себя, поняла, про что говорят «Carpe Diem» — что раньше ей казалось весьма сомнительным лозунгом. Но впервые за небольшой кусок ее жизни, с того момента, как она начала ощущать себя принадлежащей миру взрослых, Санса жила настоящим, пыталась распробовать каждый миг до дна, до финального послевкусия, до последнего неуловимого аромата губ, шороха волос на подушке, тепла дыхания на щеке, дрожи ресниц, летящих вверх, открывая ее изумленному взгляду все это невыносимое смущенье и недоверие, и надежду, и пламень, что она видела в глазах этого непостижимого человека — ее мужчины. В такие моменты проще было довериться инстинктам, что просыпались в ней, каждый день — новым волшебным откровением, и плыть по течению, по волнам стихии, что несла их — прохладной водой, горячим воздухом, будоражащим кровь пламенем — все дальше, все глубже, все ближе друг к другу.

Санса встала, начала медленно раздеваться — она вся горела от солнца, от крупинок песка на коже, от собственных мыслей. Ей захотелось зайти в воду, что уже не отливала утренним нежным перламутром, но искрилась в почти невыносимом, ярком торжестве, отражая такое же сияющее, ослепляющее голубизной небо. На этот раз Санса была в купальнике — надеть его тоже подсказал ей инстинкт, и она радостно ему повиновалась.

Море было еще холодным и бодрило лучше любого, самого крепкого, кофе. Туда, в глубину, — лицом в прозрачную колышущуюся воду, что переливалась золотом и серебром, словно в ней плавали мириады крошечных кружащихся рыбок. И еще ниже — достать до дна, провести пальцами по скользким камням, на которые так страшно вставать, когда хочешь упереться ногам в надежное дно. И потом наверх — подставлять лицо солнцу, что плыло навстречу сквозь зеленоватую воду, зажигая лампадами прозрачные тела медуз, разрезая лучами ленивый полумрак…

Санса вынырнула, вытерла ладонями капли, что ручьем лили с волос, затекая в глаза, туманя взгляд.

— Браво, девочка, ты просто воплощение русалочьего духа! Прекрасная, манящая, сама не осознающая собственной красоты. И опасная, как бездонный омут. У тебя еще не отрос хвост? Если так, то это страшно расстроит Джоффри, я полагаю.

Санса обернулась лицом к берегу. Оттуда на нее взирал со своей вечной улыбкой Петир Бейлиш. Какой контраст — с тем, с другим, с ее — тогда, на берегу Сандор сделал все, чтобы не смотреть, смущаясь и смущая ее. Бейлиш спокойно и с интересом, как изучают какой-то редкий, незнакомый вид растения, рассматривал ее, без спешки скользя взглядом по всему ее телу. Санса вспыхнула, ее пробрала дрожь — стало вдруг холодно, словно подул прохладный ветер. Этот взгляд вызывал у нее странную смесь отвращения, брезгливости, страха, и только где-то в глубине души она вдруг поняла, что ей все же лестно, что на нее так смотрят. От всего этого хотелось спрятаться, зарыться в нору, как заблудшей зверушке, почуявшей на себе взгляд охотника.