Пес дернулся от резкого звука, как от удара, и обернулся.
— В чем еще дело, цыпленок, седьмое пекло?
Он бросил на нее взгляд через плечо. Тут Санса вдруг остро осознала, что грудь у нее все же имеется, что глупая майка с птичками слишком тесна, и что ее никак уже нельзя носить без лифчика. Что вообще пора завязывать ходить без треклятого лифчика. Майка облепила влажное еще тело и подчеркивала рельеф растущей груди и по-девичьи мягкую уже линию живота, и не скрывала мокрые шорты.
В две секунда Санса словно увидела себя со стороны, увидела глазами взрослого мужчины, стоящего перед ней в кажущемся беспристрастии. Увы, взгляд его был столь же мало беспристрастен, сколь она была к этому готова. На мгновение в его серых глазах полыхнуло что-то такое, от чего Сансе стало одновременно жутко и сладко, зашумело в ушах, кровь прилила к затылку, а в животе вдруг закружились ночные бабочки, задевая ее изнутри своими бархатными крыльями, она слышала шуршание их крыльев в ушах, словно этот звук пробежал по венам. Взгляды их встретились на долю секунды, затем Санса отвела глаза, как обычно, впрочем.
— Надень свои треклятые тапки, цыпленок, еще не хватало наступить на какую-нибудь железяку. Впрочем, порадуешь Джоффри, он любит смотреть, когда другим больно…
Пес отвернулся и закурил очередную сигарету.
— Видит Неведомый, сегодня у меня нет сил тебя тащить. Слишком длинный день, слишком длинный.
— А что вы делаете, когда закончите работу?
— Ухожу в свою берлогу. А там пью, — словно нехотя промолвил Пес. — А тебе-то что за дело, собственно? Скачешь туда-сюда, аки пташка божия. Ну вот и вперед, скачи давай… — резко оборвал он сам себя и зашагал по направлению к гостинице.
Санса, кусая губы от собственной нелепости и унизительности ситуации, потащилась, прихрамывая, за ним. Ногу саднило. Пес довел ее до отеля и было уже развернулся в обратный путь, но вдруг, словно сожалея о собственной недавней грубости, процедил в сторону: «Сядь где-нибудь, гляну твою ногу, не ровен час еще гангрена начнется». Санса присела на край цветочного горшка возле входной двери и сняла башмак с больной ноги. Двери гостиницы, почуяв движение, привычно взвизгнув, отворились и, подождав, как-то огорчённо закрыли свою пасть. Пес присел на корточки рядом, фонарь, свисающий сверху, сразу заключил их обоих, как театральную пару, в овальное четкое световое пятно, отрезая тьму, прилипшую к спящим вблизи автомобилям.
Пес взял в руки узкую девичью ступню и осторожно повернул так, чтобы на нее падал свет. Санса ожидала чего угодно, но только не такого бережного касания. Словно ее грязноватая нога была бесценной реликвией, святыней, к которой допустили странника в конце многолетнего мытарства.
Руки у мужчины были теплые, почти горячие, сухие, пальцы шершавые, но чуткие. Санса вздрогнула и, поежившись, отдернула ногу. Было щекотно и страшно приятно. Она испугалась этого своего чувства, которое словно вышибало ее из привычных рамок детства и толкало куда-то в неизвестность, во тьму, подобную той, что сейчас подбиралась к границам светового пятна от фонаря.
Пес поднялся:
— Ничего нет. Просто мелкая ссадина. В номере промой ногу теплой водой с мылом и перекисью, что ли, ее залей. Есть у тебя перекись?
— Найдется, — сказала Санса и вдруг по-взрослому усмехнулась, глядя ему в лицо, спрятанное за темными космами. — Спасибо за заботу.
— Не за что. Ты — посылка, тебя полагается доставить в целости и сохранности. Должен же я был удостовериться, что тебе завтра не придется отрезать ногу. Лети в постельку, птенчик! — Он резко развернулся и шагнул в темноту.
«Обернись, взгляни на меня, еще раз, ну!» — почему-то подумала Санса, словно пробуя на вкус эту новую для нее силу. Но он не обернулся и вскоре скрылся в южной бархатистой тьме, что поглотила стук его каблуков вслед за силуэтом.
========== II ==========
Санса вошла в номер. Хоть шагала она неспешно, сердце у нее колотилось пойманной птицей. С чего бы это? Матери звонить не хотелось, и Санса пошла на сделку с совестью, сказав себе, что вообще-то время позднее, и звонок можно отложить на завтра. Была и еще одна причина избегать звонка: мать, несмотря на и взаимную отчужденность последнего года, инстинктивно чувствовала недоговорки и ложь, хоть бы и по телефону, и, как правило, ставила себе целью во что бы то ни стало докопаться до истины. Темные закоулки души Сансы ее не пугали, по крайней мере, в меньшей степени, чем их собственную хозяйку, и, иной раз, к обоюдному огорчению, мать добиралась до совершенно феноменальных находок и открытий. Сейчас Сансе меньше всего хотелось, чтобы кто-либо копался в ее подсознании. В мыслях и так был сумбур чувств и ощущений, неведомых прежде, и она была совершенно не готова называть их какими бы то ни было именами. Имена и названия имели нехорошее свойство всё упрощать и уплощать. Обычно Санса старалась не избегать истины — она была правдивой девочкой и гордилась этим. Хотя в последнее время приходилось все больше и больше скрывать и, по большей части, от себя самой.
Вместо звонка Санса уставилась на себя в зеркало, что висело на двери в номере. В полутьме серо-голубые ее глаза казались больше, ресницы — темнее, лицо словно вытягивалось, — тени скрадывали детскую еще пухлость скул, небрежно набрасывая смутный образ будущей женщины на лице подростка. Санса, склонив голову набок, так и этак изучала своё лицо. Словно само ее восприятие — взгляд на себя со стороны — подменили. Она переставала концентрироваться на досадных деталях и несовершенствах и впервые за много лет (а, возможно, и вообще впервые) увидела себя со стороны, целиком, — так, как нас обычно видят другие. Это напугало Сансу, по крайней мере своей неожиданностью.
Шарахнувшись вампиром от отражения — не завесить ли зеркала? — Санса прошла в темную комнату и бросилась на кровать. Свет зажигать не хотелось. Задернутая до середины окна тяжелая гостиничная штора пропускала в комнату лунный луч, расчертивший пол холодными бело-голубыми квадратами, разрезанными оконной рамой. Тень от дальней магнолии казалась причудливо вычерченным тушью узором на лунном холсте. Зубы сводило от нескончаемого пения цикад. Санса лежала на спине, невидящими глазами глядя в потолок с лепниной вокруг лампы, и прокручивала в голове события последнего часа. От слишком ярких воспоминаний стало вновь неловко, все было слишком близко, слишком животрепещуще, — особенно волновала ее последняя часть пути домой. Что это было за наваждение? Нет, она сама себе все придумала, может, и не было ничего: ни дрожащих пальцев с сигаретой, ни этих ненасытных, смущающих ее и, похоже, смущающих и того, кто их бросал, взглядов. Но боги, как он смотрел! Сансу и тут пробила дрожь, стало безумно стыдно, страшно и жарко, — она вспыхнула, как сухая ветка на ветру, и в животе вновь проснулись мохнатые бабочки. Зачем, зачем на нее так смотреть? На что там вообще стоило смотреть?
Не в силах успокоиться Санса прошла в ванную, включила безжалостный свет и стала медленно раздеваться перед зеркалом. Нет, волосы определенно те же. После морского купания они слиплись и затвердели от соли, торча нечёсаной копной, как пук сена. Плечи были худы и костлявы, как всегда, — но линия ключиц и шеи стала, как будто, изящнее. Санса нечасто смотрела на себя в зеркало дома: там ее могла застукать за этим мать, что повлекло бы за собой надсадное молчание, нервы, а, возможно, и объяснения — все то, чего Санса старательно избегала. В ее детской комнате было маленькое зеркальце на стене, прямо над коробкой с изрядным количеством ее мягких игрушек (после смерти отца все игрушки были изгнаны с кровати в коробку — детство кончилось). Обзора в зеркальце хватало ровно на то, чтобы определить, не слишком ли много прыщей на носу и не торчат ли волосы рожками перед походом в школу. Зеркало в ванной доходило только до плеч и, к облегчению Сансы, скрывало все, что было ниже: грудь и так далее. А ходить для сомнительного удовольствия самобичевания в спальню матери Сансе претило. Но сейчас без всяких душевных усилий ей открывалась бездна возможностей познакомиться с собственным обликом.
