Вот Пташка — та уж точно не в себе — и никакой морской воды не надо. Сегодня после обеда его посетила одна из его старых клиенток, Делия — полицейский и по совместительству жена полицейского Делла, что звучало, как анекдот, если бы не одна особенность — парень уже давно разъезжал в инвалидной коляске. Делия заходила к нему пару раз в неделю и покупала своему бородачу красное вино — якобы для укрепления чего-то там — Сандор подозревал, что, по большей части, ее собственного боевого духа. И несладкая у тетки была жизнь — это тебе не Джейла и даже не Пташка. Тут и вино обоснуешь.
Делия поведала ему интереснейшую историю про девушку-торпеду, которую она сегодня отловила на трассе. По словам Делии, это была «столичная фиглярка», и ехала она за девяносто. Фамилий она не называла. Насколько Сандору было известно, это и не приветствовалось — существовала какая-то форма прайваси и у полицейских тоже. Понятно было, что рассказывает ему Делия это все не случайно — ну кто же в Гавани еще не знал про великую историю любви Пса и Пташки? Иногда это сильно напрягало, особенно ввиду того, что произошло вчера. Хорошо, что Санса держала язык за зубами — при ее темпераменте могла и бы и выложить тетке-полицейскому, что ее принудили к сексу. С другой стороны, учитывая обстоятельства, выкладывать эту историю ей было невыгодно — себе уж точно дороже. История с изнасилованиями вообще всегда была себе дороже для женщин — легче смолчать, лишь бы не позориться. Это была одна из прекрасных отличительных черт этого ублюдочного мира. Сандор вспомнил про Ленор, про всех барышень Джоффри — и ужаснулся мысли о том, что теперь примкнул к тому же лагерю. Рыцарь, блин, сорванного покрова. Была Пташка да сплыла. И кто его дергал за язык с этими обличительными фразами? И за другие места тоже… Кто ее знает, что она там пережила, в этой своей столице — что сделало ее такой? Колючей. Нетерпимой. Пугливой и при этом прячущейся за напускной наглостью, как за занавеской — а ткань прозрачная и просвечивает — а за ней все та же Пташка, как какой-то куплет или молитву (где-то встречал нужное слово, но не помнил точно, про что шла речь) твердящая «это всего лишь… ». Все лишь жизнь. Всего лишь любовь. Всего лишь смерть. Смерть последних надежд — на него?
Сандор вздохнул и уставился в окно. Так и мотается, змея. Уже третий раз — туда-обратно. Дойдет до площади, постоит с минуту — и назад, шлепая по дороге. И что ей приспичило? Неужели опять жаждет пообщаться? Старый боров Гэйвен, заезжавший за своим любимым белым — вероятно, чтобы запивать обожаемых им слизняков, бросил, что «мисс Старк явно нездорова — вот уж непонятно, почему на молодую красивую особу так дурно действует морской климат» — и уставился, как допросчик, на Клигана, словно ждал от него, как минимум, добровольной исповеди и признания во всех грехах. Сандора он явно не любил и частенько вздыхал по «старым добрым временам» — что он имел в виду, одни Иные знают — но зато любил пожрать и выпить, что было по нему заметно. И за вином заезжал регулярно, периодически осведомляясь, не продается ли Венделловская лавка — на что Сандор неизменно отвечал отрицательно и спроваживал торгаша с его баклажками — тот ему тоже был мало симпатичен. Особенно это стало ощущаться, когда он узнал, что пузан покупает Бейлишеву усадьбу. Ну, в каком-то смысле Сандор должен был быть ему благодарен — не случись этой сделки, Пташка бы вряд ли сюда наведалась. Вот именно — не наведалась бы, не напилась, не навязалась бы, и не случилось бы этой паскудной ночи. Так что благодарен вдвойне: и за Пташку, и за новости.
Как будто они сегодня все специально сговорились — ходить сюда, как на паломничество: приложиться к священной бутылке и поведать истину, как на духу! Именно сегодня им должно было приспичить! Ну да — суббота. Все отдыхают… все пьют — а у него уже похмелье.
Он давно отучил себя от мысли, что если тошно, то надо бухнуть. Это даже была не привычка, а почти условный рефлекс. Лишняя мысль, неприятный чужой взгляд — дополнительный глоток из бутылки. Простая компенсация мерзости этого мира. Теперь компенсировать было нечем. Сигареты справлялись с этим плохо, скорее нагнетая мысли, а не уводя их в темноту. И все же это было лучше, чем ничего. Одна сигарета — и стакан эля. Где-то там, в задних комнатах имелась кружка старика Корвена. Ага. Пузатая хрень с отколотой ручкой и надписью — «Тронь меня — дам в глаз». Можно было сходить за ней. Закрыть жалюзи, запереть их замком. И просто сесть в темноте и выпить эту долбаную пинту темного пива, и забыть ее утренний взгляд. И ночной тоже. Сделать вид, что он не видел, как она шляется мимо площади. Зачем? На кой хрен ей теперь сюда ходить — словно во всей Гавани не нашлось более подходящего места для ее моциона! Море там, волны, всякая романтическая дурь…
Сандор затянулся — огонь почти дошел до фильтра. Подумал, что не будет срываться из-за какой-то там взбалмошной дурехи, которой неохота лежать на пляже жопой кверху, а приспичило сегодня помотаться по дороге. Потом ему пришло на ум, что, не отними у нее Делия права, девчонка поехала бы куда-нибудь в город — в кафе, или там в театр. Ну, куда-нибудь, где обычно развлекаются пташки вроде нее. Холодные маленькие мерзавки в красивых одеждах. Он выглянул в окно. Сейчас-то вон какая вся из себя спортивная: в обтягивающих джинсах и белой майке, пылит кроссовками по дороге, словно ей тут самое место. А это вовсе не так. Сандор подумал, что все это было странно — что-то, как всегда, от него ускользало. Она ни разу не вышла на берег. Не пришла со стороны моря — хотя тут был прямой проход с мыса у гостиницы. Она просто моталась по дороге — или до инцидента с правами носилась на своей серой пулеобразной тачке. Цеплялась — за видимую надежность цивилизации, за грязные границы, проведённые обочинами и вымеренные чужими стопами. Что-то в этом всем было непташечье. Ну, она сама все время твердит, что больше не Пташка. Недопташка. Полуцыпленок-полусерсея.
Он отошёл от окна, присел на прилавок. Мысли все так же крутились в голове — «Я сюда не для прогулок приехала…» Тогда зачем? Какой во всем этом был смысл?
Сандор вспомнил, как далекие пять лет назад она носилась колбасой по округе и собирала какие-то дары природы — то ли на память, то ли авансом за непрожитое. А теперь только дорога. Назад и вперёд. Чего она так старательно избегала?
У всех в мире были свои страхи — чем больше Клиган жил на свете, тем больше убеждался, что именно они во многих случаях диктуют поведение и подспудно ограничивают движение вперед, перекрывая направления, вгрызаясь в плечи непомерной тяжестью или лимитируя общее восприятие картины вокруг. Так было и с ним самим — пока он не дополз до своего персонального шкафа с призраками, не открыл дверцу, чтобы обнаружить, что там ничего нет, кроме пыли времен.
Серсея опасалась одиночества — до одури, до плохо скрываемого безумия, цепляясь за детей, за дела и ненужные встречи с глупыми, несимпатичными людьми. Он сам бегал много лет от теней прошлого, затаившихся в овраге, в далёком городке, который стал для него концентрацией всей тьмы мира, живым пеклом на земле. Прятался от запахов, звуков и жестов, напоминающих ему врезавшиеся в память моменты, которые он не смог предотвратить. Джоффри боялся всего — не нужный никому, кроме медленно теряющей рассудок матери — поэтому изобрел себе собственный мир, где игра шла по его собственным правилам. Роберт запирался в доме и страшился свободы — она была ему без надобности, и он не хотел лишний раз вспоминать, что есть мир, где люди еще ценят этот пустяк. Страхи, побеги, ошибки. Если допустить, что Пташка зациклилась на своем последнем дне, проведенном тут четыре с лишним года назад — или на своих финальных шагах в сторону новой жизни — то можно было предположить, что все в Гавани стало ей ненавистно — как напоминание. Ее собственный персональный овраг. Правда, это никак не вязалось с ее нынешним образом — этакой циничной оторвы, которой на все плевать. Постороннему это показалось бы так — но не Сандору. И не после Серсеи. Даже тогда — пять лет назад, он думал, что из Пташки может получиться клон его бывшей хозяйки, выйди она замуж за Джоффри и проживи какое-то количество лет в соответствующей компании и с вытекающими из этого образа жизни проблемами. От судьбы, как видно, не уйдешь. Джоффри, не Джоффри — а клетка все равно захлопнулась.
