И они жили. Встречались раз в неделю, по пятницам — она приезжала к нему и оставалась до утра воскресенья. Иногда даже до понедельника — когда обоим было слишком лень вылезать из кровати после традиционной воскресной прогулки на конюшни. Так все и шло — мирно и без взбрыков — до треклятой Пташкиной выставки. Это было два года назад.
Сандор услышал о ней в городе, пока ездил по делам погашения долгов старого Корвена — тот умудрился заложить собственное жилище когда-то очень давно, когда оплачивал счета покойной жены за больницу. Не предупреждая никого — Маив была тогда у него — он взял билет на первый же рейс и рванул в столицу. Это была первая персональная выставка юной художницы — он должен был увидеть. И он увидел. И ее, и картины. Девчонка — уже не такая юная и наивная, но все еще ослепительно красивая и желанная — была окружена кучей молодежи: поклонников, друзей и даже родни. Сандор, смешавшись с толпой (народу была тьма, он попал на закрытие выставки), заметил младшую сестру-надоеду и того самого паренька, что когда-то таращился на него из окна красного корвета возле школы. Сандор подозревал, что именно этот товарищ заложил его Пташке, когда она на крыльях неизвестно чего примчалась по весне ему мстить. Народ обступал удачливую дебютантку, а Сандор, завесившись волосами, с ужасом понял, что со всех сторон на него взирает его собственное изображение: в том или ином варианте. Это было совсем как попасть в один из тех залов с зеркалами, где ты не знаешь, где ты — а где выход. Через четверть часа Сандор, озверев от собственной торчащей повсюду уродливой физиономии и вдоволь наслушавшись высказываний вроде: «какой экспрессивный объект», или «как эволюционно отражена суть персонажа» попросту сбежал оттуда, уповая на то, что во всей этой сумятице его не заметили, тем более что он был в затемненных очках. Солнце по-прежнему доводило его до исступления, а в зале с Пташкиным искусством был нещадно слепящий свет прожекторов, напиханных везде, где только можно.
Он вернулся в Закатную Гавань огорошенный и задумчивый, не понимая, что все это значило, и стоило ли протестовать по поводу использования его самого в качестве «экспрессивного объекта». К Пташке он подходить не стал, тем более, она была не одна. Возле нее все время топтался прихрамывающий на одну ногу слащавый молодой человек — не хлыщ, но явный ботан — в очочках и мажорном блейзере с эмблемой одного из лучших университетов страны. И он был ей явно не друг — и вел себя отнюдь не по-дружески. Пташка морщилась, скидывала его руку с округлившихся плеч, нервно улыбалась и делала вид, что не замечает, как «не друг» зарывается ей носом в отросшие рыжие кудри каждый раз, когда она останавливала свое непрерывное мотание по залу. А тип продолжал наступление — и даже для фотографов они позировали вместе. Позже Сандор узнал из журнала, что попался ему уже дома, что мальчик в очках приходился внуком старой мумии Тирелл — одним из четырех — и был наследником части весьма крупного состояния. С Пташкой было все ясно.
А по возвращении ясно стало и с Маив — она ушла. Ее вещей в его доме не оказалось: она держала там сменную одежду и кое-что из косметики. Чисто, словно и не было никакой Маив. Памятуя свои прежние проколы, Сандор рванул в город и предстал перед бесстрастной бывшей подругой. В дом она его не пустила, пригласив пройтись по близлежащей аллее. В процессе прогулки Маив спокойно объявила ему, что свои условия пакта он не выполнил. Что о половине там не было и речи, и что с нее хватит. Сандор пытался было возражать, но как-то вяло и неубедительно. Как бы там ни было, дурой Маив не была. И оскорблять ее после всего жалкими попытками опровержения очевидного ему не хотелось. Он только спросил, по какому принципу она отмеряла эту свою половину.
— По принципу мыслей. Ты был со мной, а думал о ней. Я чувствовала это кожей. От твоих слов, от твоих взглядов пахло ей. Ты принадлежишь этой своей малолетке с потрохами — и еще пытаешься это отрицать! А как заслышал о ее выставке, даже имя свое забыл — что уж говорить о моем! Это нечестно. Я заслуживаю большего. А ты не заслуживаешь даже того, что я тебе предложила.
— Может, попробуем еще раз?
— Не может. Не хочу. Я не даю вторых шансов — мне их жизнь никогда не давала. Иди с миром, Сандор Клиган, жди свою Пташку. Может, и дождешься, хотя я лично сильно сомневаюсь. Иногда надо делать первый шаг — это не так страшно, как кажется. Я вот его сделала — сегодня. Шаг в сторону от тебя. Прощай!
Маив развернулась и неторопливо ушла прочь, а Клигану ничего не оставалось, как вернуться в свой опять опустевший дом. Ну, не тащить же ее было за волосы! Волосы у Маив были чуть светлее, чем его собственные. Пока она спала — а сон у Маив был воистину мертвым — Сандор с тоской разглядывал эти прямые каштановые пряди, разметавшиеся по подушке, и думал, что нет в них ни света, ни того лукавого блеска, что делали рыжие кудри Пташки почти живыми. Просто волосы — еще одна ненужная часть тела. Возможно, Маив и была права — она заслуживает большего. Уж точно не постоянных сравнений не в ее пользу. Все эти отношения были всего лишь грубоватой подделкой — но порой от них было так уютно — и ему, и ей.
3.
После всего, Пташка умудрялась разрушать его жизнь, даже находясь за сотни миль. Она рисовала свои ностальгические портреты, обнималась с Тиреллом — и крепко держала Сандора когтями — не то за горло, не то за яйца. Все это было весьма неутешительно, и Клиган, в очередной раз прокляв всех баб на планете, махнул рукой и продолжил жить дальше, выкинув из головы Маив и старательно отмахиваясь от беспрестанно навещающих его образов Пташки в обнимку с хромым очкариком. Иногда, длинными ночами, ему приходило в голову, что рисовала девчонка все же не Тирелла — а его. Что-то это все же значило. Только вот что, Сандор не мог понять. А когда вроде бы начинал понимать, суть неизбежно ускользала — как предутренний сон. Как она сама когда-то ускользнула несбывшейся мечтой из его никчёмных объятий. Он давно уже понял причину ее ухода — но простить до конца все же не мог — не ее бегства, а того, что она не сказала ему, что намеревается его бросить, и что это была прощальная ночь. Сандор тысячи раз прокручивал в голове события того вечера и не мог понять, что было бы, скажи она ему правду. Вероятно, он бы просто ее не отпустил. Возможно, правда нужна была именно для этого. Впоследствии ему пришло в голову, что, прежде чем тащить ее в постель, надо было все же извиниться за свое поведение, и в особенности — за паскудное письмо. Если бы они поговорили в самом начале — если бы она наорала на него, выпустила пар, поколотила бы его, как это за ней временами водилось, в конце концов — возможно, утро следующего дня сложилось бы совсем иначе.
Вся эта драма была иллюстрацией истории об упущенных возможностях, и чем старше Клиган становился, тем яснее ему было, что основные упущения были с его стороны. Но больше жизнь ему шансов не предоставляла — а в столице был треклятый Тирелл со всем своим загребучим многочисленным табачным кланом под председательством въедливой старухи Оленны.
Да и прав появляться на пороге у Пташки у него не было. Была только одна вещь, что лежала на чаше весов с его стороны — а с другой были навалены все его идиотские выходки, случайные измены и прежде всего нерешительность и страх. За себя, за нее. Возможно, все вышло по лучшему варианту. Он никогда не был сокровищем — даже сейчас, кое-как выбравшись из бутылки и наладив жизнь. Тирелл всегда будет круче, умнее, богаче. Пташка всегда заслуживала большего — и теперь у нее есть почти все. Не почти. Все, даже свобода. Даже если она об этом не знает — да и незачем ее посвящать в подробности. Меньше знаешь — крепче спишь.
