— И куда теперь?
Она улыбнулась, прижавшись щекой к его плечу:
— От щедрот нам осталась кровать. Угадай, чья?
Сандор едва слышно застонал:
— Не может этого быть! Из всего треклятого дома — из всех служебных и детских коек — нам должно было перепасть ложе этой адской суки? Скажи, что шутишь…
— Жизнь так шутит. Это единственный наш шанс…
— Тогда выбора нет… Хотя по мне, так лучше уж песок в заднице… Вернемся на пляж?
Санса помотала головой и уткнулась носом в его рубашку. На улице было уж очень прохладно, хотя сад так и тонул в благоухании акаций и дальнего жасмина.
Он отнес ее наверх и так же, не спуская с рук, ногой приоткрыл дверь.
— Ну, и что у нас тут?
— Видишь, постель, — Санса хихикнула —Даже матрас есть. Вот только я забыла — на нем целлофан, плотный такой. Надо сходит на кухню — может, там есть нож? Ну, хоть один…
Сандор осторожно опустил ее на пол и, подойдя к уродской золоченой раме кровати, как-то подцепив центр целлофана, за один присест разодрал его — словно молнию расстегнул — и сдвинул оставшиеся лохмотья к бокам матраса, подхватив упавшие на пол подушку и плед.
— Ну вот, все. Теперь я могу уложить тебя спать и с чистой совестью отбыть.
— Совесть тебе теперь никогда не отмыть, Сандор Клиган. Даже не пытайся. И насчет спать — уже проходили это. Ничем хорошим не кончается — ты же знаешь…
— Знаю. За это и люблю.
— Только за это? — Санса воинственно задрала подбородок.
— Не помню. Почти уже забыл.
— Видимо, очень старался. Вспоминай — а то времени всегда мало.
Он, прищурившись, поглядел на нее. Санса почти уже не различала его лица — так темно было в комнате.
— Время не имеет значения. Когда мы вместе — оно останавливается. Ты помнишь? Ты чувствуешь это, Пташка? Все, как раньше…
— Да. Да, я чувствую…
На самом деле, она помнила одно — в голове отчаянно стучали слова, когда-то брошенные старухой Оленной: «Когда оно настоящее — времени всегда мало». Санса уже не понимала, насколько и что настоящее, но выяснять это вопрос ей сейчас не хотелось. Проще было думать, как он — что все было, как раньше. Она было начала стягивать с себя майку, но Сандор остановил ее:
— Постой. Не торопись. Я сам. На этот раз — никакой спешки. Хочется выпить эту ночь до конца. И не залпом — по капле.
— Как хочешь.
Он попытался стащить с нее дурацкую тряпку медленно — но майки мира были так устроены: ты их либо снимаешь — либо нет. Санса покорно вытянула вверх руки — воротник зацепился за ее подбородок и щелкнул по носу. Она сдержала смешок — это было неуместно. Сандор провел ладонью по ее плечу, спускаясь вниз, к запястью.
— Ты стала еще красивее. Еще совершеннее. Взрослее. Носишь настоящее белье…
Он притянул ее к себе — еще ближе — другой рукой гладя спину и добираясь до застежки лифчика.
— А раньше какое было — игрушечное?
— Раньше не всегда и было, насколько я помню…
Лифчик тоже был снят — когда, наконец, терпение Сандора явно начало иссякать, и, явно позабыв все свои планы о том, что каждую минуту нужно выпить до капли, он подхватил ее и почти что бросил на холодную ткань матраса, по пути разоблачаясь сам. Дальше все вещи были стянуты в мгновение ока и разбросаны по комнате, где придется. Они снова были безо всяких барьеров — такими, какие есть. Санса приоткрыла глаза, и в темноте Сандор показался ей еще массивнее, еще больше, чем она помнила — словно сама ночь склонялась над ней, желая поглотить ее всю целиком — без остатка. Она хотела было что-то сказать, но он закрыл ей рот поцелуем — еще более ненасытным, чем те, которыми они обменялись на берегу — а потом уже и говорить было излишне. Она запамятовала, как это — когда оба их тела сливались в одно в едином порыве, двигаясь к одной лишь цели — к торжеству жизни над уходящим временем, над тленом, над забвением…
За секунду до того, как соединиться с ней, Сандор вдруг замер, и Санса почувствовала, что он внимательно смотрит на нее:
— Послушай, Пташка…
— Что? — она прикусила губу от невыносимости ожидания и уже зная, что он собирается спросить, и не понимая, что ей на это ответить. Ее цикл должен был начаться на следующей неделе — а пить таблетки она давно перестала. Представить, что это недоразумение может привести к надобности остановится именно на этой точке, она даже не стала пытаться. Это было слишком жестоко…
Но он не стал продолжать разговор, словно на секунду задумался и принял какое-то мучительное для себя решение — и просто вошел в нее — все вопросы отпали сами собой. Какая разница, когда у нее цикл? Всё это — и то, что могло произойти от их беспечности — стало каким-то само собой разумеющимся.
Санса потеряла счет всем взлётам и падениям — восхитительным и обжигающим после долгой невыносимой разлуки, что, казалось, растянулась на бесконечно долгое, чье-то чужое бессмысленное существование. Они засыпали на минуты, чтобы вновь, почти в отчаянии, бросаться на поиски друг друга и, соединившись, успокаиваться на короткое время. Потом, когда небо в приоткрытом окне начало сереть, и она опять начала различать знакомые, до боли выученные, словно выжженные где-то у нее внутри клеймом, черты лица, Санса приподнялась на локте (подушка оказалась под головой у Сандора, а она, как всегда, у него на плече) и уставилась на своего утомленного любовника.
— Что ты смотришь? Не узнаешь?
— Узнаю. Я тебя с закрытыми глазами узнаю.
Сандор усмехнулся:
— Ну, это не трудно. Достаточно провести рукой по лицу — и дело сделано.
— И без рук.
— Как это?
— Не знаю. По дыханию. По запаху.
— Полупташка-полуволчица?
— Больше уже волчица, чем Пташка.
— Это тебе так кажется. Я тебе уже как-то говорил — это для других ты волчица. А для меня — всегда Пташка, — он провел рукой по ее отросшим кудрям, легко и почти небрежно. — Ты стала совсем собой.
— А раньше я кем была?
— Да кем угодно. Тебе нравилось прятаться под масками — и не могу тебя в этом упрекнуть. Тогда было все иначе.
— Это сейчас — иначе.
— Сейчас — как надо. Правильно, целостно.
— Возможно… — Санса улеглась обратно, прижавшись щекой к его груди.— Но ты, конечно…
— Опять тебя тянет на живописание?
