Впервые Санса пожалела об отрезанных косах. Но что сделано, то сделано. Зато можно мыть их, когда заблагорассудится… С косами Санса маялась ужасно, хоть и гордилась ими: у нее были самые длинные и густые волосы в классе — единственное, что выделяло ее из толпы. Так ей казалось, по крайней мере. Дома же это было сущее наказание: их надо было мыть, тщательно расчёсывать, заплетать на ночь. Арья, которая бралась за щетку далеко не каждый день — у нее с детства была короткая стрижка — с ужасом смотрела, как Санса, морщась, распутывает непослушные влажные пряди.
— Ты здесь все засыпала своими рыжими космами! Иди чесаться в ванную, это невозможно!
— Сама иди туда! Это моя кровать, что хочу, то и делаю!
— Да, но комната-то общая! Смотри, я ночью возьму мамины швейные ножницы и отрежу эту твою рыжую змею. Сама же спасибо скажешь!
— Ты что, сошла совсем уже с ума! Только посмей! Я сейчас пойду и скажу папе!
Арья замолкала. Отец, хоть и никогда не говорил этого напрямую, очень гордился красивыми дочкиными волосами, и это понимала даже Арья. Когда Санса сломала себе руку в пять лет, часто после душа, с которым ей помогала мама, именно отец заплетал ей еще маленькие тогда косички, рассказывая истории о рыжеволосых древесных феях, что живут в зачарованных лесах и пляшут по ночам со светлячками, и о принцессе, у которой были такие длинные кудри, что она могла спустить их из башни, чтобы прекрасный принц забрался к ней и спас ее.
— Папа, но это же больно! Если дергают за волосы — больно! Как же он карабкался, тот принц? Принцесса, наверное, жутко кричала. Это был злой принц?
— У нее были волшебные волосы. Если кто-то? любящий ее всем сердцем, прикасался к ее волосам — ей не было больно. Так она могла узнать, настоящая ли это любовь… Принц любил ее по-настоящему, всей душой, он был добр и честен… И поэтому, когда он залез в башню, держась за ее волосы…
— Это было самое настоящее волшебство, да, пап?
— Самое настоящее. Когда он залез в башню, у принцессы не выпало ни единого волоска, и ей не было больно. Ни капельки.
— Значит, это был настоящий принц, правильный. Прямо как ты. Когда ты заплетаешь мне волосы, мне ни чуточки не больно. Мама меня чаще дергает…
— Это потому что ты вертишься. Мама любит тебя всем сердцем, так же, как и я.
— И я вас с мамой люблю, папочка, очень-преочень. И принц убил чудище, что держало принцессу в башне, да? И потом они жили долго и счастливо, я знаю!
— Если ты знаешь, то зачем я рассказываю? Тогда сама давай.
— Нет, я хочу, чтобы ты.
— Хорошо, только не вертись так. Он убил чудище. И они жили долго и счастливо до конца времен.
— Как мы?
— Конечно. Как мы…
— Папа, послушай, а принц был красивый, да?
— Он был отважен и смел, нежен и заботлив. Для принца это самое главное…
Это воспоминание в памяти Сансы было одним из самых четких эпизодов, связанных с детством. Она словно видела себя со стороны, как в кино: зеленоватый свет лампы, падающий на одеяло, маленькая девочка в синей ночной рубашке, сидящая рядом с отцом, который старательно заплетает ей косички, может, чуть неуклюже, но очень бережно.
Он всегда завязывал ей косички резиночками двух разных цветов — никогда не брал одинаковые, в отличие от мамы, которая во всем любила порядок и симметрию. Когда отец приносил из ванной резиночки, одну он давал Сансе сразу, а другую зажимал в кулаке за спиной, и Санса угадывала, какой цвет спрятался в большой отцовской ладони на этот раз. Если ей удавалось угадать цвет резинки, отец подкидывал дочку к потолку, пока не видела мама. Сансу очень смешили эти разноцветные резиночки — она заливалась хохотом каждый раз, когда отец завязывал ей косички, а он дергал ее за них, разлохмачивая косы и пуская насмарку всю эту тщательно проделанную им самим ювелирную работу.
Когда отца не стало, она не могла больше видеть эти косы в зеркале. Кому теперь есть дело до ее волос? Вся жизнь катилась под откос — какое вообще значение могут иметь волосы? И она обрезала их — безжалостно, а потом рыдала два часа, пока не вернулась с работы мать и не нашла ее на полу над блестящей горсткой ее прежней гордости…
«Что это была за сказка, папа?» В настоящих сказках папы не падают на переходе, хватаясь за сердце, — они всегда возвращаются домой, где их ждут, садятся у камина и смеются, и хмурятся, пока домашние рассказывают о том, как тут шла жизнь, пока папы не было. Папам не выбирают страшный холодный ящик — в котором им придется лежать вечно, пока их не успевшие повзрослеть дети оступаются, находят и теряют себя снова и снова. Не может такого быть, чтобы тот самый папа, что криво заплетает косички и никогда не выбирает резиночки одного цвета, лежал в этом белом нелепом ящике, засыпанном розами, на которые у папы всегда была аллергия, — и прикоснуться к нему было страшно, потому что все, что было папой, ушло — осталась только стынущая плоть. «Ведь мы все должны были жить долго и счастливо, ты помнишь, папа? До скончания времен. Мы в какой-то другой сказке — страшной и жестокой, где нельзя ошибаться, где, чем больше ты стараешься, тем больнее тебя бьют. В таких сказках не бывает отважных, смелых, храбрых и заботливых принцев, в ней есть место только для чудовищ — и надо стать чудовищем для того, чтобы выжить… Знал ли ты обо всем об этом? Если да, то зачем ты меня обманул? Значит, и нет никакого настоящего волшебства, принцессы визжат от боли, пока принцы карабкаются по их золотым волосам к окну башни — и выдранные с корнем, окровавленные волосы, падая вниз, чертят на лицах принцев причудливые узоры. Поэтому я отрезала волосы, папа. Я больше не верю ни в принцев, ни в волшебство…»
Санса обнаружила себя рыдающей на кафельном полу. Вот тебе и забежала на минуту в ванную! Все платье спереди было в мокрых пятнах от слез. Санса поднялась и, не глядясь больше в зеркало, кое-как помыла лицо, насухо вытерлась и побрела к двери.
В неудобные туфли натекла вода, пока она умывалась — или, может, это были слезы? — и теперь при каждом шаге они мерзко чавкали. Санса вновь взялась было за мешок, но проклятый бок дернул, как больной зуб, на который попал камешек. Санса ойкнула. В дверь нетерпеливо постучали.
— Ты выйдешь наконец из этой комнаты, седьмое пекло? Ты там случайно не заснула, разбирая по парам грязные носки? То тебя туда не загонишь палкой, то не выгонишь! До чего же надоедливый ребенок! Выходи, или я выбью эту чертову дверь!
— Я не ребенок. Я сейчас выйду.
Санса шмыгнула носом и отворила дверь. Клиган возвышался над ней, как черная тень. Судя по лицу, он был в полном бешенстве. От него, как всегда, разило куревом.
— А вот наконец и наша принцесса пожаловала! Какого Иного ты там рыдала? Что стряслось на этот раз? Тебя напугал паук, или расстроило собственное отражение в зеркале?
Он что, в замочную скважину подглядывал?
— Ничего я не рыдала!
— Зачем ты врешь? Я же слышал.
А, значит не подглядывал, а подслушивал. Час от часу не легче!
— И давно ты тут стоишь?
— Достаточно давно, чтобы слышать твою истерику. И не ври мне. Никогда не ври. Тем более, врать ты не умеешь. Я и то это лучше делаю, чем ты.
— С чего это? Хочу и буду. Ты мне никто. Ты сам так сказал. Так что не указывай мне, что мне делать, а что — нет. Тоже, нашелся воспитатель.
— Очень хорошо, я так и сделаю!
— Очень хорошо. Я счастлива, что мы друг друга поняли наконец.
Санса зло хлопнула дверью, так, что тонкая гостиничная стена задрожала, решительным жестом подхватила мешок, зажала в другой руке телефон и ключ и двинулась к холлу. Сандор, не глядя на нее, пошел рядом. Навстречу им вышла из-за поворота новая знакомая Сансы — старушка из соседнего номера. Она была в халате, с мокрыми волосами и держала в руках купальную шапочку — видимо, в гостинице где-то был бассейн.
— А вот и ты, малышка Санса. Успела позавтракать? Какое у тебя чудное платье! У меня было очень похожее на моей свадьбе. Сдается мне, мода до тошноты циклична. Как помню, мое платье молнией разодрало мне все весь бок и добрую половину груди — и когда я добралась до брачного ложа и скинула это орудие пыток, мой новоиспеченный муж спросил, когда я успела подраться со стаей диких кошек… Надеюсь, теперь молнии стали мягче.
