Санса, судорожно сглотнув, пропищала неожиданно тоненьким голоском:
— Я… У меня телефон упал в кусты, с балкона. Я спустилась, чтобы его подобрать…
— Да, конечно, дорогуша. Не разбился телефон, надеюсь?
— Нет, он упал в кусты, туда, в самшит. Все в порядке.
— Ну, я рада за тебя. Вы так привязаны к этим вашим коробочкам, а я никак не привыкну, все по-обычному предпочитаю разговаривать. Кстати, я тебя вчера не побеспокоила своей болтовней допоздна по телефону? Я думала, по соседству никого нет, решила с подругой поболтать. Ты так тихо сидишь там, как мышка просто. Я сама очень плохо сплю, любой шум слышу — старость, однако. А тут так с соседкой повезло! А то вечно какие-то бугаи — телевизор до часу ночи, курево на лоджии. Один тут вчера часов до четырех дымил на балконе у себя — на том конце стены, к счастью. Я даже вышла посмотреть. Сам, видимо, пьяный в дымину, здоровый, страшный, как смертный грех. Луна была яркая, видно было, как днем. Выкурит сигарету и опять на луну давай таращиться. Или лицо руками закрывает, видимо, совесть мучила, грехов на душе много…
Санса, позабыв, что так и стоит: одной ногой на балконе, а другая — болтается над перилами, дернулась, как зверь, попавший в капкан, и едва не упала. Она наконец встала двумя ногами на пол балкона и опять взглянула на мило улыбающуюся старуху.
— Нет, я ничего не слышала, я музыку слушала в телефоне — в наушниках, так и заснула. А что, луна была полная? Меня сигаретный дым не очень раздражает, я привыкла… Мне жаль, что вам не дали спать…
— Ничего, я с утра отлично выспалась! Сходила позавтракать, а потом опять легла спать. Луна… нет — она была почти полной. Полнолуние, на мой взгляд, сегодня. Что касается сигарет — они меня не раздражают, то есть, раздражают, но не в том смысле. Я сама курила лет с пятнадцати — и до шестидесяти, пока сын, врачи и эмфизема меня не заставили бросить. И муж мой тоже курил — как паровоз дымил, даже дома. Он пятнадцать лет назад умер, вот и все эти штучки мне напоминают о нем и действуют на нервы. И самой до чертиков хочется курить — а нельзя. Хочется дожить до правнуков… У меня, видишь ли, четверо внуков — твоего возраста примерно и чуть постарше. Так что, надеюсь все же увидеть, что каждый из них сможет произвести на свет. А ты почему привыкла к дыму, у тебя родители курят?
— Нет. То есть, да. То есть… Друзья курят.
— Это хорошо, что не родители — мерзко, когда весь дом пропах табачищем. Мой зануда-сын всегда мне говорил: «Мама, от тебя так пахнет табаком…». Я ему на это всегда отвечала: «Есть запах погаже, чем табак…». Его счастье, что я не пью виски — желудок ни к черту всегда был. А то с удовольствием бы… Моя женская жизнь уже закончилась — беречь себя ни к чему, ну не для могилы же…
И старуха зашлась скрипучим смехом, перешедшим в дикий приступ жесточайшего кашля, бульканья и свиста. Придя в себя, она опять с интересом взглянула на Сансу, что чаще, чем надо, с вежливо-глуповатым видом моргала ресницами, в душе проклиная болтливую старуху, которая, по-видимому, уже лишила ее завтрака. Ее учили, что старших перебивать нельзя — а старухе на вид было лет сто. Сансу выдал желудок, который начал предательски урчать.
Старуха засмеялась.
— Иди уже есть, милочка. Как тебя, кстати, зовут? Я Оленна, будем знакомы. Я тут еще побуду какое-то время, так что, наверное, свидимся… Очень приятно и интересно было с тобой поболтать, с удовольствием это повторю как-нибудь.
— А я Санса. Очень приятно.
— Санса? Красивое имя. Очень интересно. Ну, иди уже, а то сейчас почти девять. Увидимся.
И старуха, кинув на Сансу загадочный взгляд, скрылась за своей дверью.
Санса с облегчением прошлепала к себе в комнату, предварительно с порога балкона внимательно оглядев ее. Никаких изменений. Санса выдохнула — и побежала в ванную, на ходу стягивая грязные тряпки.
Приняв пятиминутный душ, Санса, охая от опять разболевшегося бока, полезла в шкаф за джинсами — вещи она, конечно, забыла снести в стирку, и теперь оставались либо джинсы, одиноко болтающиеся в шкафу, либо надо было надевать что-то грязное, либо — о, ужас! — платье. Платье висело на крючке у двери, в чехле, — в шкаф оно не влезало по длине.
Санса с детства не носила платья, после того, как в школе один мальчишка — кудрявый, рыжеволосый, как она сама, но с темными глазами, он ей даже нравился, помнится, — задрал ей палкой юбку на перемене, в самом центре площадки, куда их выпускали гулять в хорошую погоду. Там собралась вся школа — порядка трехсот детей. И все они, казалось, заметили ее позор, уставились на нее — Санса до сих пор помнит это ощущение сотен смотрящих на нее с издевкой глаз — и грянули в хохоте. Санса зажала руками уши и рванула к зданию школы, но споткнулась и разбила коленку о бордюр, что отгораживал засыпанную кедровой, сладко пахнущей стружкой игровую площадку от асфальта. Народ за спиной, включая ее обидчика, грянул новой волной смеха. Она не хотела плакать из гордости и нежелания показывать своему противнику, что он добился-таки своей цели и унизил ее — но злые слезы все равно, как всегда, сами лезли на глаза. Тут ее мучения неожиданно окончились — подоспел старший брат. Он гонял с друзьями мяч на лужайке неподалеку — он был тогда уже в последнем классе младшей школы, и ему полагалась привилегия не находиться постоянно на игровой площадке. Подняв плачущую Сансу с земли, он обернулся на рыжеволосого и прошипел: «Тронешь ее еще раз — пожалеешь, что на свет родился, ты…» — и ввернул такое словечко, за которое его на два дня наказала директор, как раз подошедшая к месту происшествия. Брата дома родители даже похвалили. А Санса с тех пор ходила в школу только в штанах, а в жаркие майские дни — в шортах.
Санса начала натягивать джинсы на еще влажные после душа ноги, как вдруг поняла: они на нее не лезут. Ну совсем. Когда это она успела так разжиреть? Казалось бы, наоборот, второй день ничего не ест, а молния джинсов никак не желала сходиться на животе, шов проймы безжалостно врезался в пах — ну, беда! Санса втянула живот так, что у нее возникло ощущение, что он прилип к позвоночнику изнутри, и еще раз рванула молнию со всей силой. Молния, естественно, обиделась на такой маневр и оторвалась, а тонкая ткань летних джинсов треснула по шву, разойдясь до самой промежности. Санса охнула и со злостью бросила об пол оставшийся у нее в руках бегунок от молнии. Потом медленно стянула с себя злополучные штаны, швырнув их об стену, — чтобы им провалиться в преисподнюю! — и с тоской взглянула на платье.
Платье ей подарила Серсея, которая купила его на следующий день после прилета Сансы на море. Они специально за ним ездили в город. Предполагался званый вечер — эксклюзивная вечеринка после концерта Джоффри в дорогом частном клубе. Туда Серсея хотела взять и ее. Упираться было бессмысленно и неприлично. Тогда Санса еще не до конца раскусила Джоффри. Сейчас бы она точно сражалась до последнего, лишь бы с ним не идти: спрыгнула бы со шкафа, чтобы сломать ногу — но только не его компания. Особенно в этом платье! Платье было ужасное — его выбирала сама Серсея. Серебристо-голубое, из мерцающей легкой натуральной матовой ткани, вроде креп-жоржета, слегка открывающее грудь, подчеркивая ее форму и поддерживая ее плотной, чуть присобранной в середине деталью корсажа, а сзади отрывающее спину почти до середины. Неширокая летящая юбка ниспадала до лодыжек — этакий компромисс между вечерним и летним нарядом. Лифчик к платью не предполагался, а если и предполагался, то какой-то уж совсем диковинный. Были куплены и туфли -лодочки на низкой подошве, почти без каблука. Вдобавок, платье плотно охватывало талию, а сзади, под низким вырезом на спине затягивалось на бант лентой шириною в ладонь… Как она будет надевать этот кошмар со своим больным боком? Вдобавок, Санса вспомнила, что оставила мазь и таблетки в номере Сандора. Вот дьявол!
Вечер тогда был сорван — на счастье Сансы, концерт Джоффри отменили по каким-то внутренним причинам, которых Санса не знала. Вроде бы, в этот вечер кому-то срочно понадобилось помещение клуба, и он заплатил баснословную цену. Праздник же перенесли на конец лета — после того, как хозяин клуба провел два часа в кабинете в обществе разъяренной Серсеи, уламывая и успокаивая ее. Санса же была очень довольна. Платье повисло немым укором в прозрачном чехле, и Санса надеялась, его очередь уже никогда не придет. Но нет же — дождалось-таки, треклятое платье!
