— Мы ждем Дени.
Арья поморщилась:
— Она тоже идет? Я думала, ей наш климат не по нраву…
— Арья! Я тебя предупредила…
— Ла-адно, помню я. Я буду - сама вежливость. Вот как наш Солнце.
Она потянулась к узкой голове борзой — но тот, не выдержав напора со стороны уже двух барышень, деликатно увернулся и скользнул в кабинет, к супруге, нервно оглядываясь назад.
Арья захохотала. В этот момент из гостиной, смежной с гостевой спальней, вышла Дени, уже в верхней одежде. Обута она была в белые новенькие кроссовки.
Санса с недоумением уставилась на ее маленькие, как у ребенка, ноги.
— Нет, подожди, ты же не так вот пойдешь?
— У меня больше ничего нет, — застенчиво промолвила Дени. Они, вроде, кожаные и не промокнут.
— Да ты же замёрзнешь! Нет, так не пойдет. У тебя размер явно меньше моего. Погоди. Арья, дай Дени какие-нибудь свои сапоги!
— Сапог не держим, — Арья казалась крайне недовольной, — Могу предложить только ботинки.
— Да не надо ничего! Я и так… — Дени запылала как маков цвет.
— Еще не хватало. Арья, давай, что у тебя там есть!
Та, ворча что-то под нос, открыла стенной шкаф и поковырявшись там с минуту, вытащила пару громоздких, военного образца ботинок, усыпанных узором из черепов.
— Вот только эти. Остальные слишком холодные.
— Сойдут. Спасибо! - сказала Санса, как всегда, не одобрив про себя чудовищный вкус сестры.
Дени взглянула на бутсы и вдруг засмеялась:
— Я хотела такие, но Визерис мне запретил. Сказал — это для грязных панкушек.
Арья, поразмыслив с полминуты, вдруг великодушно махнула рукой:
— Бери насовсем! У меня есть похожая пара. Подарок тебе на начало зимы!
— Спасибо! Но не стоило…
— Глупости. Это же только обувь…
Пока Дени зашнуровывала свою обновку, все остальные застегивались и нахлобучивали шапки. Кстати, головного убора у Дени тоже не оказалось и Санса от себя презентовала ей пару лиловых, как раз под цвет глаз, пушистых наушников, что ей подарила Лианна. Ей самой в таких теперь со стрижкой было холодновато щеголять. Затылок мерз. А у Дени было достаточно волос, чтобы выдержать укусы мороза и ветра — надо было только уши прикрыть. Ранда с завистью тронула длинный, сложного плетения, колосок Дейенерис.
— Красивая коса. Ты сама заплетала?
— Ага. Я еще в средней школе приноровилась. Это дело практики. И надо же быстро делать все поутру.
— А подстричься?
— Что ты! Визерис бы меня укокошил. А Дрого тоже не жалует короткие волосы. Говорит, это словно силу обрезать…
— Эхх! Вот они, мужчины! Один деспотизм. Сами-то, как хотят, решают… — промолвила Ранда ворчливо, вытаскивая свои каштановые пряди из-под молнии куртки.
Арья уже вышла на улицу. Остальные последовали ее примеру. Санса крикнула наверх: «Тетя, мы ушли!» и захлопнула за собой дверь — прямо в нос тоскливо взирающей им вслед Ним.
4.
Идти по узкой улице вчетвером было шумно и весело. Санса впервые за эти сутки поймала себя на мысли, что, возможно, все же, посещение родственников — это не так уж плохо. Предыдущие ее наблюдения были очень уж тоскливыми — быть без пары, там, где хочется быть с партнером — да и партнёра, по сути, не иметь — это очень грустно. Она крепилась, как могла, но, судя по взглядам, что кидал на нее вчера Бран, а иногда и Джон (не говоря уже об остроглазой Арье, что взглядами не ограничилась и еще и тётке пожаловалась, на счастье самой Сансы — так хоть можно было свалить) у нее это совсем не получилось.
Довольные молодожены совершенно выбили у нее почву из-под ног — все те жалкие крупицы суши, что она смогла насобирать за последние недели, торжественно тонули в омуте чужого счастья. Она не хотела завидовать (отец всегда учил их, что зависть — первый признак слабости и несостоятельности) — но завидовала все равно. Не хотела смотреть, как Дени кладет усталую голову мужу на плечо — и смотрела, не отрывая глаз. А еще больше ее задевало то, как спокойно, в своем праве, сидел рядом с Рейегаром Дрого, как неспешно вели они беседу — все на своих местах, иначе и быть не может. У других. А у нее — у нее осталась лишь горечь во рту от выпитого за обедом вина — за чужой союз (права на свой собственный ей не дали)— и бесконечные ночные часы, полные непрошенных воспоминаний и сожалений о сгоревших надеждах.
Помимо этого, был еще и Визерис. Он, странным образом, неприятно напоминал Сансе о Джоффри. Что-то было между ними общее: не то капризность, не то периодическое ерничанье не по делу, не то общая какая-то распущенность богатого отпрыска из хорошей семьи. В любом случае, от некоторых его реплик возникало отчетливое дежа-вю, а от взглядов, что он кидал — не на нее, на Арью — еще больше. С дальнейшими параллелями Санса идти вперед побоялась — а то мало ли до каких выводов можно дойти!
Потом Арья все-таки — это не она сама. К ней на кривой козе не подъедешь, а если попытаешься — без всяких комплексов и лишних мыслей сестричка начнет действовать — и, возможно, даже круче, чем стоило бы. Да и потом, и Рейегар не Серсея — он все замечает. Да и Арья, если что, не станет щадить его чувства и наябедничает.
Санса искоса взглянула на младшую сестренку — та, как обычно, нарочито косолапя, шаркала по желтоватому снегу проезжей части (на тротуаре они все в ряд не помещались, да и кому в воскресенье с утра понадобится здесь куда-то ехать?).
Арья все же молодец. За жест с ботинками Санса была безумно ею горда. Иногда она сечет фишку (а возможно, чаще, чем кажется — просто притворяется) Да и за вчерашнюю чуткость по отношению к ней самой, Санса была благодарна. В какой-то момент вечера ей начало казаться, что они либо напьется, либо разрыдается, либо и то и другое вместе. А тут подоспела помощь в лице Арьи. Лучше не стало, но хоть не на публике.
В комнате под подушкой лежала стащенная из мешка на чердаке рубашка — в одну из полубессонных ночей Санса не смогла с собой справиться и таки поплелась туда в поисках утешения. Она могла себя сколько угодно обманывать, что ей все равно и что все прошло и перегорело, но чем дальше, тем больше понимала, что это не так, и что врать себе так же глупо, как разговаривать с зеркалом в ожидании, что оно тебе ответит.
В эту ночь она, наконец, с отчетливостью осознала до конца, что да, ее бросили и да, ей от этого плохо. Назвать вещи своими именами было очень и очень непросто. Она все продолжала надеяться — в самой глубине души — что все это какая-то чудовищная ошибка, что в один прекрасный день она откроет дверь, уже заранее зная, кого она увидит на пороге (на каждый звонок в дверь со времени их расставания сердце ее продолжало пускаться вскачь, и как бы она себя за это ни ругала — поделать все равно ничего не могла) и все тут же прояснится, слетит с плеч какой-нибудь недомолвкой и нелепостью, и все станет, как прежде. Что союз их будет принят и одобрен, как это в итоге произошло с Дени и Дрого. Что у нее тоже появится право класть небрежно говорящему на равных с другими мужу голову на плечо. Право не стесняться себя и своих чувств. Право уходить по вечерам в их собственную спальню с высоко поднятой головой.
