— Во-первых, изменилась я. А во-вторых… когда я вас… когда я тебя увидела впервые, то подумала, что ты похож на чудовище.
— Ну тут ты была крайне проницательна, по-моему.
— Нет. Никакое вы… — вот проклятье! — никакое ты не чудовище! Там, в усадьбе, бродят настоящие чудовища, и я их увидела и узнала. Они прячут свои морды под приглаженными личинами и красивыми вещами, но их истинные лица иногда становятся заметны, и это — страшное зрелище! Они поражены, как болезнью, жестокостью, злобой и безразличием, внутренней пустотой. В тебе же — лишь злость. И еще — тоска и печаль. Но жестокости в тебе нет, это я знаю теперь.
— Та-ак, ты, как видно, решила удариться в психоанализ… Седьмое пекло, Пташка, у тебя богатая фантазия, с чем тебя и поздравляю! Людей все же ты знаешь весьма относительно. Однако, нечудовищу надо выпить. А ты пока устраивайся, что ли. Если не передумала.
— Нет, ничуть даже. Спасибо!
Санса забрала свой пакет и залезла с ногами на застеленную немыслимым количеством всяких покрывал, одеял и простыней кровать. Сандор, стараясь не глазеть на нее, отодвинул подальше большое кресло, подволок к нему стеклянный столик, на который взгромоздил почти пролитую бутылку (новую отправил под стол), вытащил сигареты, сел и закурил, откинувшись на спинку довольно удобного кресла. Пташка все еще возилась со своим пакетом, вытаскивая из него телефон, зарядку для него, шлепки в горошек, зубную щетку и пасту, какое-то, видимо, мыло, лекарства. Посмотрев на них, она сунула таблетки обратно, а мазь, вместе с щеткой и пастой отнесла в ванную, где и закрылась, прощебетав на прощание: «Я сейчас».
В этой треклятой пижаме ноги у нее казались еще длиннее… Кто, Седьмое пекло, отменил длинные ночнушки до пола? Наверняка какая-нибудь проклятая баба, из тех, которые вечно бубнят про независимость и равенство полов, а у самих вообще между ног ничего нет! Либо ночнушка, либо совсем ничего не надо. А что, простите, делать с женщиной в пижаме? Что она хочет сказать, надев эту самую пижаму? Что тоже может спать в трусах? Спать в трусах, кстати, — полнейший вздор: неудобно и тесно. Ночнушка — другое дело. Тут все понятно. И ничего не видно, и возбуждает интерес: что же там есть, и какое оно — то, чего не видно?.. Сразу хочется посмотреть… А совсем ничего…
Сандор вздохнул и потянулся за вином. Есть в этой глупой комнате хотя бы стакан? Он, наверное, в ванной — а там Пташка… В пижаме…
Сандор запрокинул почти пустую бутылку с намерением допить то, что в ней еще оставалось.
В бутылке, однако, вина оказалось больше, чем он предполагал, и Сандор залил себе им все лицо — ожог тут же начало дико драть — и белую рубашку. Она уже, конечно, не была такой чистой, как утром, но все же в чем-то ему надо завтра дойти до усадьбы в надежде, что горничная выстирала его одежду. Теперь же весь воротник и половина груди были в бордовых пятнах. «Хорошо сочетаются с Пташкиной кровью на рукаве», — невесело подумал Сандор.
Пташка к тому времени как раз вышла из ванной, свежеумытая, с розовыми щеками и как будто накрашенными губами.
— Ты что, накрасилась?
— Нет, я зубы чистила. А ты что, облился? Да что же это такое, в самом деле?
— Не нравится — не дружи, дверь вон там. И еще другая — на балкон. К летучим мышам. Вместо того, чтобы причитать, пусти меня в ванную — мне надо хоть лицо помыть. И отлить заодно.
Санса отошла в сторону. Сандор прошагал мимо нее практически вслепую, утирая глаза от вина. Санса промокнула салфеткой залитую вином ручку кресла. Какой все-таки неприятный запах от этого пойла! Санса сморщила нос. Неужели он выпьет всю ту, другую бутылку тоже? Боги, что же это будет? Все же влипла она в историю… Надо будет лечь спать в какой-то момент… Хотя Санса сомневалась, что заснет в компании пьющего и глядящего на нее мужика.
Хотя он старается все время отвести глаза — даже нарочито, честное слово, обидно становится!
Но не прогонять же его на балкон! Это было бы верхом неприличия. Действительно, напросилась, согнала с кровати, а теперь: «Извольте пройти на балкон, потому что я вас стесняюсь!»? Вообще, надо ей лечь на кресле. Ей нужно меньше места. Он вон какой огромный. Санса макушкой едва доставала до его плеча. Родственники Сансы были все же меньше ростом и не настолько мощно сложенными. Дядя Роберт, впрочем, тоже был высоким, но он так растолстел за последние годы, что не производил впечатления высокого, — полнота каким-то странным образом скрадывала рост. Мальчишки в школе Сансы попадались, конечно, и высокие — но они почему-то были все худые и сутулые и напоминали Сансе вытянутых в длину червей. А Сандор был сложен великолепно: широкие плечи, прямая, даже слегка горделивая осанка, — он уж-то не сутулился! — узкие бедра… Сансе стало стыдно за собственные мысли, и она, не зная, чем себя занять, попыталась промокнуть салфеткой еще и лужу от вина на полу.
— Что ты тут ползаешь, как краб? Опять эта история с лужей? Да уймись ты! Наверняка уже высохло.
Сандор вышел из ванной: лицо и волосы мокрые, рубашка — вся в вине.
— А что ты так долго там?
— Ты что, время засекала? Я что, помыться не могу?
— А-а-а, прости. Мылся? — Санса зарделась.
— Ну да, мылся, а что такого? Ты, видимо, полагаешь, что я никогда не моюсь, а? Боги, Пташка, сидела бы ты у себя в гнезде…
— Если мылся, то зачем надел обратно грязную рубашку? Она же у тебя вся в вине…
— Надо же что-то было надеть. Нет у меня другой — все остались там, в усадьбе.
— Тогда сними, а я постираю. Вино можно отстирать, если сразу намочить водой.
— Откуда у тебя такие глубокие познания об алкоголе?
— А мы с подругами где-то год назад устроили девичник, когда у подруги родителей дома не было. Ну и выпили вина — а потом кидались подушками, и опрокинули стакан на простыню…
— Кидались подушками? Я пойду, пожалуй, спать на балкон. Ты уверена, что тебе пятнадцать, а не пять?
— Мне почти шестнадцать!
— Ну, зашибись! Тогда иди спать, большая девочка.
— Я не хочу! Давай рубашку, я постираю.
— Не дам, не надо! Мне и так прекрасно! Очень оживляет. Мое вино, твоя кровь…
От последней фразы Санса широко раскрыла глаза, и ее передернуло.
Сандор, мысленно прокрутив свою речь в начинающей потихоньку туманиться от вина голове, — ром был уже далеко — вдруг понял, что ее так огорошило. Боги! Растреклятое Седьмое пекло!
— Я ничего такого в виду не имел, ты поняла? То, о чем ты подумала, — не смей, выкинь это немедленно из головы! Я что по-твоему, людоед? Седьмое пекло, Пташка, и зачем ты сюда прилетела?.. Когда же кончится этот жуткий день!.. Такое ощущение, он будет длиться целую вечность…
Сандор плюхнулся на кресло со всей злости и закурил. Пальцы дрожали, так бы их растак! Так дрожали от ненависти к себе и ненависти к Пташке, которая стояла там и смотрела на него, склонив набок голову, — точь-в-точь любопытная птичка на ветке — что он не смог прикурить: обжег себе пальцы и уронил зажигалку на пол. Невыносимо! Проклятый огонь! Проклятая Пташка с ее крамольными мыслями! Вот какого она о нем мнения? Было впору присоединиться к тем двум, в лесу? Все равно Пташка считает их одного поля ягодами. И еще полчаса назад щебетала что-то про чудовищ — и нечудовищ! А тут истинные мысли вылезают на поверхность. К чему было это вранье?
Перед носом щелкнула зажигалка. Сандор открыл глаза, не желающие больше ничего видеть, — вот бы заснуть! Может, даже и не проснуться — чего ради? Перед его взором предстала Пташка с решительным лицом, держащая зажжённую зажигалку. От терзающей ее внутренней мысли и напряжения у нее побелели крылья носа, и с этими слегка нахмуренными бровями и пламенем в руке она стала похожа на какую-то богиню мести и правосудия. Грудь — находящаяся прямо перед лицом Сандора — неровно вздымалась и тут же опадала, словно кислород не успевал наполнить Пташкины лёгкие.
— Сандор Клиган, хватит себя жалеть! Я ничего такого не думала. Тошно смотреть, как ты себя накручиваешь! Мужчинам жутко нравится себя жалеть, как я вижу. — «А она становится проницательной — что это, опять школа Серсеи?». — Но сейчас у тебя нет повода.
