Встала, беззвучно дошла до ванной. Потом обратно — умывшись ледяной водой. По привычке — одной из тех, от которых ей предстояло избавиться в самое ближайшее время и оттого еще более притягательной — накинула его рубашку, что нашла на полу и села на холодный подоконник. За стеклом медленно порхал снег. Санса смотрела не мелькающие мимо крупные, неправильной формы хлопья и вспоминала — разматывала клубок событий последних месяцев, равномерно, подтягивая пряжу дней, как учила ее мать когда-то. Нить должна быть натянута — но не слишком: чтобы не оборвать ее и не порезать себе пальцы.

Минуты мелькали то быстрее, то медленнее — иные события вызывали у Сансы сердцебиение, другие напротив погружали ее в ступор — и ей начинало казаться, что она медленно погружается в сон. Тогда она прижималась лбом к холодному стеклу — не давая себе утонуть, не давая времени себя обокрасть. Сегодня ему ее не победить: глядящему из окна на плаху уже все равно, придет ли завтра, и успеет ли он выспаться — слишком близко небытие, чтобы волноваться о подобных пустяках.

Нить разматывалась, садня ладони неожиданными деталями, уже позабытыми, но при прикосновении зацепляющимися за ворс событий и выплывающими из мглы на поверхность. Санса вспомнила, как боялась Сандора — он вызывал у нее опаску еще большую, чем вызывал даже Джоффри. Какая глупость! Первые взгляды — как злило ее то, что он украдкой таращился на нее за ужином у Серсеи: и так-то хотелось спрятаться — а тут ещё и этот неприятный мужик бросает на нее исподлобья непонятного назначения взоры. Санса тогда старательно прятала глаза — делала вид что ничего не замечает — но все равно краснела и смущалась — а он тушевался от того что его обнаружили и пытался не глядеть в ее сторону — и все равно украдкой скользил по ней взглядом.

Как много времени было потеряно, как много шансов — упущено. И все же их первый вечер не мог быть более прекрасным — и ужасным одновременно. Ее агония, его откровения — ее признания — и все — омут на двоих. Первый поцелуй…

Санса вздохнула, и стекло, уже слегка нагревшееся от тепла ее щеки, запотело и тут же заплакало. То, что было дальше она почти выбросила из памяти. Все события, связанные с закрутившимся колесом планов Серсеи, ее слабость, отчуждение, падение — все это она предпочла бы не вспоминать — но оно неразрывно принадлежало к канве их истории. Не будь этого — не было бы и того, что последовало: их первой ночи — вымоленной, украденной — нелепой и неповторимой…

Санса углубилась в воспоминания о том вечере, о своих страхах, о жёлтом круге фонаря на парковке — о собственной, неизвестно откуда взявшейся настойчивости — и его отчуждении, за которым пряталось то же отчаянное желание сближения, что вело Сансу по направлению к нему — а Сандора напротив — в безуспешную попытку отдалиться и спрятаться. Ответственность — как ей надоела эта треклятая ответственность! Теперь она привела ее на этот подоконник — а завтра безглазым, ничего не понимающим пугалом загонит в самолет! «Нет, не буду думать об этом. Буду думать о первой ночи — и первом волшебном рассвете» Как им обоим было страшно — и как напрасны были все эти страхи потому что не было на свете двух людей более подходящих друг другу чем они — во всем.

Она сама не заметила, как задремала. Проснулась Санса от того, что за окном — ей в лицо — белел рассвет, а ноги и спина онемели от холода. Она поежилась и подтянула колени к груди, натянула на них слишком широкую для нее рубашку и уткнувшись в пахнущую Сандором мятую ткань беззвучно заплакала. Вот и прошла их последняя ночь. И что ей осталось? Ничего. Она даже не спала рядом с ним. Провела все короткое время на этом дурацком камне — словно тут были как-то ответы. Санса глянула на часы, мерно отстреливающие секунды на стене — было полшестого утра.

Он пробудился от непривычного ощущения немыслимой пустоты, незаполненности. Понятно почему — Пташки рядом не было. Она обнаружилась на подоконнике- рыдающая в его собственную рубашку. Интересно, как долго она там сидит? Сандор вздохнул, встал, подошел к нелепой девчонке, что, похоже, просидела назло себе и всему миру всю ночь на холодном камне. Взял ее на руки — дрожащую и замерзающую, отнес в постель.

— Ну и какого хрена ты вытворяешь?

— Я… я не знаю. Я просто хотела подумать… Все вспоминала нашу с тобой историю — ну как все начиналось…

— Всю? Это слишком долгая история, чтобы придаваться подобным воспоминаниям на подоконнике зимой в одной рубашке. Ты бы хоть одеяло взяла…

Пташка нервно хихикнула.

-Да, пожалуй. Все, что я бы сделала — было бы слишком похоже на нарочитое прощание. Ну вот…

— Ты нашла небанальный способ попрощаться — примерзнуть задом к окну?

— Ты все же олух!

Пташка явно повеселела — и, похоже, согрелась — под двумя-то одеялами и одним отсыревшим покрывалом. Хорошо, что сегодня хоть идиотская система отопления отрабатывала. С другой стороны, было бы чуть похолоднее — девчонка бы сама додумалась залезть в кровать…

Сандор оставил ее на пять минут — в сортир хотелось нестерпимо. А тут похоже, предстояли долгие разговоры. По опыту Сандор знал — перед подобными перспективами главное — вовремя отлить. А то начинаешь поневоле раздражаться и говорить совсем не то, что хотел. Когда он вернулся, Пташка опять скисла и напряженно смотрела в окно. Снег прекратился, но, похоже, и похолодало. Пушистый сугробик за окном искрился и сверкал в свете почти уже незаметного уличного фонаря — а такое бывает только в мороз.

— Ну что? Скажешь мне, о чем ты хмуришься?

— Обо всем. Сам расскажи что-нибудь!

— Да я-то что могу рассказать?

— Что-нибудь хорошее…

— Хорошее? Не, такого я не знаю. Пташка, ты же знаешь какая у меня была жизнь. Ну про что тебе поведать? Про истерики Серсеи или про дебоши Роберта? Или ты предпочитаешь услышать про походы Джоффа в школу?

— Нет, что-нибудь из твоей прошлой жизни. Ну про детство что-нибудь мне расскажи Ты про это никогда не говоришь. Вот, я придумала — твое первое воспоминание!

— Ну что еще за глупости! Как меня поили ненавистным молоком или как меня сестра вытаскивала из крапивы?

— Ну, например. Если это первые.

— Нет. Первое…

— Осознанное…

— Да. Оно еще и одно из неприятных. Ну или грустных, как хочешь…

Сандор прошел к постели, лег с Пташкой рядом.

— Ну и?

— Да. Погоди.

Он притянул ее к себе ближе, обняв за плечи.

— Ну, теперь можно и неприятные. Мне было три или около того. Дело было летом. Григор был в лагере — отец его туда отправил. А мы — все были в больнице. Мать умирала.

— От чего она умерла? Прости…

— От рака. Что ты все время извиняешься? Люди умирают, и ты в этом не виновата. По крайней мере, не всегда. У нее было что-то по женской части, кажется. Ленор не объясняла, а я не спрашивал.

Она умерла в июле. Было дико жарко — это я отчетливо помню, потому что сидел под столиком, что стоял у нее возле кровати — это не была уже не кровать, а какая-то такая железная койка — и потел. Пахло хлоркой и еще чем-то гадким — вроде как тушеной капустой из больничной столовой. От этого запаха меня тошнило. И еще — от страха. Что мать не похожа на себя — больше чем обычно — она уже и всегда к тому времени была мало на себя похожа — да и не помнил я, какой она должно была быть — но, видимо, не такой. И от нее плохо пахло. Ощутимо разило смертью. Поэтому, когда Ленор сказала, что я должен прийти и поцеловать ее — я спрятался под столик и затаился. А потом пришел отец. Мать проснулась. Я видел через щелочку, как ее одеяло — ей было холодно, хоть жара перевалила, по-моему, за сто градусов — заколыхалось, и отец подтянул его, прикрывая ей плечи. Они о чем-то говорили. А потом она запела…