Нижний пролет был на одну ступеньку короче. Вот и пол, наконец. Санса села на последнюю ступеньку, пытаясь унять колотящееся, как после забега, сердце. В доме было тихо, лишь где-то в глубине кухни что-то мерно шлепало – видимо, работала посудомоечная машина. Так, тут бы можно было даже включить подсветку в телефоне – внизу никто не спал. Кроме него. Но вдруг Серсея встанет, выйдет к перилам и захочет поглядеть вниз? Или Джоффри? Ну что за бредовая мысль. Внизу было чуть светлее – из входной застекленной витражной двери падал лунный свет, так же смутно обозначены были не обремененные дверями арки, ведущие в гостиную и в маленькую столовую. Нет, обойдемся без фонаря. Санса повернула от лестницы и вошла в длинный узкий коридор, в конце которого ярким холодным светом зияли окна веранды, бросая лунный прямоугольник на пол коридора. Она миновала поворот на кухню. Вот он - коридор – даже проход налево. Тут было страшно темно, и Санса для надежности – учитывая, что пути она не знала, это было вполне благоразумно – вела рукой по левой стене, в правой держа на всякий случай телефон. Она прошла всего несколько шагов, как стена под рукой кончилась, и пальцы скользнули по деревянной поверхности двери. Вот и ручка. Санса решилась-таки посветить телефоном и нажала кнопку. Она была в очень узком коридоре – ей в темноте он казался необъятным, а тут была буквально пара шагов до следующего поворота, видимо, ведущего к переходу в гараж. Больше вариантов не было, и Санса, холодея от ужаса, повернула ручку, легко толкая дверь коленкой. Ничего. Заперта. Ни света, ни звука. Да что происходит? Может, его и там нет? А где он тогда? Может, постучаться? Санса костяшками помертвевших пальцев едва слышно тронула поверхность двери. Ничего. А нет, вот что-то она, кажется, услышала…

Дверь отворилась – в комнате было темно, пахло виски, и до чёртиков накурено, просто дым стоял столбом – в незадёрнутое окно падал косой лунный луч, и седые клубы, похожие на духов, причудливо танцевали в его голубом пространстве. Клиган молча пропустил ее в комнату, запер за ней дверь и так же, зловеще, не говоря ни слова, прошел к маленькому столу, где стояла бутылка и полупустой бокал, и грузно рухнул на единственный стул.

- Пришла таки, надоедливая маленькая Пташка? Ну, здравствуй. Пить будешь?

Он был очень пьян. Даже пьянее, чем тогда, в гостинице. Слова выходили из его уст медленно, словно каждое из них он должен был продумать и взвесить.

- Нет, пить я не буду. Где ты пропадал все это время?

- Где пропадал? О, в разных местах. Самых причудливых. А что тебя это так озаботило?

- Мне просто было интересно.

- Да ну? Тебе всегда интересно. Такая маленькая любопытная птичка, что любит совать свой клювик, куда не надо. Крутящаяся там и сям. Вертящая хвостом где ни попадя. Что тебе теперь интересно? Ты пришла задавать мне страшные вопросы в стиле озабоченных жен? «Где ты был?» «С кем пил?» «Не изменял ли?» «Отчего от тебя так пахнет?» И в этом роде. Это так забавно и трогательно, что я, седьмое пекло, выпью за твоё здоровье! Ура заботливой Пташке, что так беспокоилась о судьбе Пса, что даже осмелела настолько, чтобы сунуть свой чистенький нос в его грязную конуру. Или что, ты пришла за порцией бесплатной любви? Извини, я сегодня слегка не в форме. Нет, ради тебя я, конечно, могу постараться, но результат может быть весьма плачевным… Уж не обессудь…

- Ты омерзителен. Я ухожу.

- Нет уж, раз пришла – сиди. Хотела поговорить – поговорим. А то мне что-то надоело говорить с луной. Она мерзкая, эта луна – все время подглядывает. Как этот твой любимый Бейлиш.

- Он не мой любимый.

- А кто твой любимый? Как там Джоффри? Канделябры еще целы? Где эта проклятая емкость? В стакан надо еще умудриться попасть, это еще сложнее, чем прицелиться в очко – в сущности, стакан мне не нужен…

Он начал пить из горла. Пил долго – Санса с ужасом смотрела, как тускло отсвечивающая бутылка поднимается все выше.

- Вот, так лучше. И так, о чем то бишь мы? Ах да, Джоффри… Удалось ему… как это слово, забыл, смешное такое… нет, не смешное… что-то с фиалками… Нет, не то. Ах, вот, дефлорировать! Вот что он хотел сделать. Дефлорировать тебя. Как подарок. На загребучий день рожденья. Он уже случился? Ты теперь взрослая женщина – тебя и не надо вот то самое – нет сил больше его выговаривать, это треклятое слово… ну, ты меня поняла…

- Я не понимаю, о чем ты.

- А я думаю, отлично понимаешь. Ну да, я забыл – вру у нас только я. А ты – сама честность…

- Если ты будешь меня оскорблять, я уйду.

- Да, и оскорблять можешь тоже только ты. Как это типично. В сущности, все бабы одинаковые, что малые, что старые. И никуда от них не деться. Все утро носи мешки за этой стервой Серсеей – а вечером хочешь расслабиться – и опять, смотри-ка – по твою душу уже пришли, глаза сверкают, рот превратился в булавочную головку от укоризны. Ну давай, укоряй. Я тебя слушаю.

- Я беспокоилась…

- Ага, ты, Иные тебя подери, так беспокоилась, что пробегала по всей округе шесть загребучих часов! Седьмое пекло, шесть! Что ты там делала, собирала гербарий на память с каждого долбаного дерева, о корни которого споткнулась?

Это было слишком грубо. И слишком правдиво. Даже в дымину он все равно ее чувствует…

- Мне надо закурить. Будешь, заботливая ты моя? Нет, не моя. Джоффрина. Но все же…

- Буду.

- Тогда обслужи себя сама. Что-то я как-то устал слегка…

- А где?

- В куртке. Куртка где-то на кровати. Если только не сбежала… Возможно, под твоим прелестным задом…

Санса привстала, осмотрелась. Вот куртка, валяется в изголовье. Она залезла в карман. В одном нащупала зажигалку и еще какую-то коробку, слишком мелкую для пачки сигарет. В другом обнаружились и сигареты. Она достала одну, закурила, протянула пачку Клигану. Он, однако руки не подал, лишь кивнул в сторону стола.

- Так, хорошо, продолжим…

- Можно открыть окно? Очень надымлено…

- Окно? Чтобы позвать сюда твоих друзей, летучих мышей? Нет, этот номер не пройдет, малышка. Пусть накурено, зато мы здесь одни. Не тронь окно. Не нравится моя конура – скатертью дорога – вали.

Он пошарил по столу, добрался до сигарет, долго маялся, вытаскивая одну, прикурил, с отвращением сплюнул прямо на пол – видимо, поджег сигарету не с того конца. Со второго раза попытка увенчалась успехом.

- Хорошо. Раз мы теперь курящие, можно продолжить приятный разговор. Что ты там говорила? Про Джоффри? Не, к херям, не хочу про Джоффри. Давай сменим тему. У тебя же, седьмое пекло, день рожденья! Родилась Пташка, возрадуемся же!

Санса вскочила, рванула к двери. К несчастью, та была заперта на ключ, а не на щеколду.

- Отопри! Я не хочу больше тут оставаться, в это прокуренной клоаке. Выпусти меня.

- О, смотри-ка, Пташка хочет на волю? Но ведь это притворство. Пташка только и делает, что рвется в клетку. В долбаную золоченую клетку. Там ее быстро оприходуют. Жила-была Пташка, она родилась, она прыгала – жаль, что недолго, – почти совсем не пела и от этого умерла. Ее похоронили и жили долго и счастливо до конца времен. Тебе нравится твоя сказка, девочка?

- Нет.

- Это потому, что ты боишься правды. А правда - она такая… Жестокая. Не для Пташкиных нежных ушек и слабеньких мозгов.

- Я не боюсь правды. А вот ты, похоже, боишься. Иначе бы не наклюкался так.

- Это ты права. Я - дерьмо. Поэтому и наклюкался. Не боишься, говоришь? Тогда слушай – я расскажу тебе другую сказку. Жил-был Пес. Он был такой идиот, что умудрился влюбиться в Пташку. От этого его кретинские мозги съехали набекрень окончательно. Он не пил. Не ел. Думал только о ней. Сбежал от хозяйки, чтобы поискать для своей девочки подарок на день рожденья – из денег, что ему дали за то, что он хорошо трахал другую – вот ведь, ирония долбаной судьбы. Когда он вернулся домой, выяснилось, что сигареты кончились, а Пташка сбежала в неизвестном направлении часа как три. Тогда Пес обезумел, отпросился у постылой хозяйки и рванул искать беглянку. Сначала только заглянул за сигаретами. А там ему поведали… да… веселенькие новости…