Я расхохотался, вынимая руку из её грудной клетки. Моё сердце осталось трепыхаться в предсмертной агонии под окнами её комнаты. С тех пор прошло уже слишком много лет, чтобы оно было в состоянии биться. Виктория Эйбель сама скормила его псам, охранявшим роскошный особняк её отца. Ну а то, что колотилось сейчас в моей груди, всего лишь мотор, заставляющий функционировать тело. Не больше, не меньше.

Викки начала сползать по стене, не в силах устоять, и я приподнял её, придерживая за плечи. От прикосновения к нежной коже кровь ударила в мозг. До боли захотелось попробовать её на вкус. Почувствовать в своих объятиях.

Я провёл пальцем по округлому плечу, спускаясь вниз по руке, животу и ниже, задирая подол платья. Наблюдая, как вдруг участилось её дыхание, и удивлённо распахнулись глаза.

Коснулся нижнего белья и улыбнулся, просунув один палец за резинку трусиков.

– Ты помнишь, Викки?

Её тело, отзываясь на прикосновение, покрылось снова мурашками. Отвращение? Ужас?

– Помню что? Как трахал меня когда-то? – нагло спросила она, и сжала челюсти.

Я поднял взгляд к её лицу:

– Да. Именно. Как я трахал тебя. Тебе же нравилось, Викки… – я сглотнул, опустив глаза к пятну, расплывавшемуся по ткани на груди. Дикое желание войти в неё именно сейчас, когда она истекает кровью в моих руках, затопило с головой. В брюках резко стало слишком тесно, член запульсировал, требуя разрядки. Сколько раз я представлял, что буду иметь её вот такой. Сломленной, испуганной, окровавленной. В горле зародился рык удовольствия. Я притянул её к себе, зарываясь руками в густые волосы. Сначала нежно, а потом резко сжал пальцы с такой силой, что на её глаза навернулись слезы боли.

– И я буду снова и снова это делать, девочка. Но теперь уже, * довольно оскалился, когда она ахнула от боли,– игра пойдёт по моим правилам.

– Делай со мной, что хочешь, Рино, только Армана не трогай. Он вообще никакого отношения к моей семье не имеет.

Я оцепенел от неожиданности. Эти слова о НЁМ... Она будто окатила меня ведром ледяной воды. Тварь! Я оттолкнул её от себя, с удовольствием наблюдая, как она сползает по стене на пол, обессилено сворачиваясь калачиком у моих ног.

– Я и так сделаю всё, что захочу. И с кем захочу! И я больше не желаю слышать это имя. Поняла меня?

Последние слова проорал, сев на корточки возле неё. Она пошла на смерть ради НЕГО, а ради меня…ради меня она была даже не способна сказать правду своему отцу, настолько мерзкими и постыдными казались ей объятия и ласки ублюдка Носферату.

Ярость не хотела отпускать. Викки боялась. Я чувствовал её страх кончиками пальцев в прикосновениях к ней, я ощущал его при каждом вдохе. Но и сейчас, с окровавленной грудью, она думала о своём муже. О долбаном ублюдке, так просто получившем мою женщину. Внутренний голос тихо зашептал, что Виктория Эйбель никогда не была моей. Что не стоит портить себе удовольствие от игры и кончать с нею так скоро.

Я вышел из кабинета. Следовало распорядиться, чтобы её накормили и отвели в комнату, которую я приготовил для неё много лет назад. Ей ещё рано умирать. Наша игра будет бесконечной.

5 ГЛАВА

18*** г.

Я писала ему письма, конечно, зная, что никто их не прочтет для него кроме меня, поэтому не отправляла. Они все, перевязанные бордовой лентой, лежали в ящике моего стола в особняке в пригороде Парижа. Возможно, это странно – писать письма тому, кто никогда не умел читать и вряд ли научится, но я должна была все ему рассказывать. Я привыкла за те месяцы, когда приходила к его клетке, ставила кресло и читала вслух книги. Тогда я считала нормальным, что кто-то сидит на цепи в неволе, лишенный всех человеческих прав и даже имени. Тогда были другие времена, я не знала, кто меня окружает и жила в счастливом неведении. Возможно, так же жили дети в других странах мира, когда рабство не считалось чем-то необычным и постыдным, когда жестокость не скрывали так тщательно, как сейчас. Кто-то ставил себя выше других, решал, кому жить, а кому умирать, как жить, чем жить и с кем. Я не знала, что лучше: та ужасающая откровенность, голая и неприкрытая черствость и в тоже время ханжество, или лицемерие нынешнего мира, в котором ничего не изменилось, за исключением более надежных масок, лживых, прикрытых благими намерениями и соблюдением законов Братства. Я была обычной смертной, которую растили вампиры. Нонсенс. Мне не рассказывали о моих родителях, я не помнила их. Потом, спустя годы, я узнаю, что меня удочерили после того, как моих родных отца и мать сослали в ссылку. Отец умер от «падучей» болезни, а мать… мне так и не рассказали, что с ней произошло. Альберт нашел меня по настоянию своей жены – Элены. Они вырастили и воспитали меня. Любили, обожали и баловали, всячески ограждая от лишних знаний и от их собственного мира за гранью человеческой реальности. Спустя столетия я начну понимать, насколько абсурдно сочетание дикой жестокости к окружающим и, в тот же момент, любовь к своему ребенку.

В то время я считала, что меня окружают люди, и не одобряла действий отца, но не могла осуждать. К тому же, меня потчевали лживой сказкой о великих открытиях для человечества, второсортности заключенных в подвалы лаборатории объектов. Их опасность для общества я видела сама, так же, как и то, что мой отец совершает самое благородное дело – дает возможность этим недосуществам приносить пользу для других. Ведь мой отец врач. Ученый. Он сделал много полезных открытий в медицине для того времени. Изобрел чудодейственные лекарства, первые вакцины и противоядия для своих собратьев, а я еще не понимала, какой ценой сделаны эти самые открытия. Сколько трупов закопано за каменной оградой с тыльной стороны нашей усадьбы. Какие жуткие опыты проводились, в каких диких условиях содержали несчастных, обреченных на смерть в застенках клиники Эйбеля. Он был гением, любящим меня до безумия, а по сути – чудовищем. Намного страшнее, чем те, кого он заковал в цепи в подвалах нашей усадьбы.

В том возрасте меня устраивали иные объяснения. Впрочем, скрывалось так много, что я не знала истинного положения вещей. Я узнаю его намного позже, когда стану старше и у меня откроются глаза на слишком многое.

Мое чтение вслух было одним из экспериментов. Отец записывал реакцию объекта на самые различные литературные произведения.

Я читала вне зависимости от того, как вел себя заключенный в клетке. Он мог игнорировать меня, мог слушать, мог с ненавистью смотреть на отца и греметь массивной цепью. Но два раза в неделю я была обязана ему читать. Отец не знал одного – я делала это с удовольствием. Одинокому ребенку, изолированному от других детей, выросшему в своем собственном мире с частными учителями, горничными и няньками, было не с кем общаться. Одиночество толкает на странные поступки. Меня оно толкнуло к тому, кто, по сути, никогда не должен был стать мне ближе бродячей и больной собаки.

Уже тогда я мечтала стать актрисой. ОН был первым моим зрителем, потому что я играла для него различные роли, а не просто читала. Меня увлекало, и я не могла остановить поток эмоций. Со временем стала приходить каждый день. Даже когда мне казалось, что он не слышит меня, я все равно играла для него. А иногда его все же увлекало мое чтение. Вскоре я определилась, какие произведения нравятся ЕМУ больше всего, и читала именно их. Он оживлялся, придвигался ближе к толстым прутьям клетки и, не моргая, смотрел на меня. А мне нравилось, что он слушает, склонив голову на бок. Шли месяцы. День за днем. Я уже не только читала вслух. Иногда я просто рассказывала, как прошел мой день, где я побывала с отцом и что видела. Какой мир снаружи его клетки. Я говорила с НИМ обо всем. О своем идиоте-учителе по английскому и о глупой горничной, которая не может запомнить, что я ненавижу розовый цвет. О своей гувернантке, о двух щенках, которых мне подарил отец, о том, что мама последнее время уезжает надолго из дома, и я скучаю по ней. О канарейке за окном моей спальни, о цветах, и том, как они пахнут. О своих любимых блюдах, о том, как путаются мои волосы по утрам, и как долго я расчесываю их, прежде чем ведьма-Марта придет с гребнем, чтобы укладывать мою вьющуюся шевелюру в прическу. О своих мечтах…Оказывается, мы можем рассказать очень много, если нас просто слушают, а он слушал. Всегда.