- Отбором уже отобранных им актеров, - но она ответила просто:
- Ты не знаешь конечной идеи.
- Да?
- Да, и знаешь почему?
- Почему?
- Я тебе ее не говорила.
- Почему?
- Жду, - она взглянула на небо, - нет, нет, это описка, ибо мало кто поймет это выражение правильно:
- Небом для нее был Ретранслятор Тесла, который сломался намедни, и теперь его заменял:
- ДД - Дима Добрый, - так он предложил называть себя:
- На Сцене.
Глава 52
Некоторые радовались, но Мотя, как главный режиссер, сказала свою первую фразу, и уже многие ужаснулись:
- Писателей и лошадей на середину! - И никто не решился спросить:
- Кто такие лошади?
Но Мотя пояснила сама:
- Это одна, но так как она большая.
И значит, всех, кто считает себя писателем посадили в эту лошадь, называемую в простонародии Троянским Конем.
И многие уже почти обрадовались, что хоть так, и то лучше, чем вообще сидеть в зале, откуда нет другого выхода, кроме, как:
- В буфет, - а, как говорится:
- Мы уже надеемся на лучшее, - как сказала немного присмиревшая Тётя.
Но Мотя сказала Михаилу Маленькому, чтобы:
- Выводил всех назад, - это была только примерка.
Так-то бы всё обычно, если бы Кот Штрассе не вступил в спор с Михаилом Маленьким по поводу перехода количества в качество, в том смысле, что:
- Может ли оно произойти.
Противоречие:
- В Галилею должны пройти двенадцать человек, а Мария Магдалина вмешает только девять. - Следовательно:
- Как туда попадут еще трое?
Кот настаивал на научной теории, что:
- Трое лишних - это сам Конь.
Михаил не доверял науке, и попросил время на:
- Подумать.
Хотели опять и здесь устроить кабак, но кто-то сказал:
- Сцена не для этого предназначена.
- Хорошо, - и Конем выбрали только что прибывшего - с опозданием - Олигарха-Машиниста с Гусарской Балладой и Соломенной Шляпой в придачу.
Но Мотя, как заботливая подруга, предложила отдать одно место Тете.
- Нас посадят тогда на одно место, что ли? - спросила Гус. Бал.
- Но как? - добавила Сол. Шля.
- Она пойдет по другому списку, - сказала гл. реж. Мотя.
- А именно? - спросил Германн, - ибо сердце у него че-то в этот момент защемило. И
И было:
- Одиссем-м, - вкладчиво произнесла Мотя, поправив таким образом сомнительную интонацию Михаила Маленького, который промурчал что-то такое из Кота Штрассе:
- Вполне невозможно, но я бы был лучше.
Германн сам думал быть Одиссем, как человек военного склада мышления, заключающего в том, чтобы к нему меньше прислушиваться, а больше всматриваться в реальную, сегодняшнюю ситуацию. Но понял, что лучше быть телохранителем Моти, и от сердца сразу отлегло, и вовремя. Потому что Войнич, уже пришедший в себя, высказал неназойливое мнение, что на роль Одиссея, собственно уже прошли проверку люди:
- И более того, всем известные, как-то:
- Михаил Маленький и вот эта Тётя.
- Я в этом деле ничего не понимаю, пойду простым помощником Олигарха-Машиниста, и тут же попыталась разыграть из себя толи Кирстен Данст, толи Алисию Сильверстоун. Но.
Но тут же была уличена во лжи:
- Через подзорную трубу Германн-Майор увидел их на стене города, а Машинист так, без вооруженного взгляда нашел их там же:
- Рядом с Аном Молчановским, под крытым синим с красно-желтыми узорами театром:
- Толи Иерихона, толи Трои.
Тётю решили не брать на роль Одиссея, чтобы не испытывать судьбу лишний раз, а выбрали ее простой:
- Кассандрой. - Но! но она почему-то обиделась и отказалась:
- Я уже всё предсказала в моём последнем сочинении Брысь под Лексус 8-11.
И Одиссем логично стал Олигарх-Машина со своими людьми:
- Из клана Гусарских Баллад и Соломенных Шляпок. - И получается, что каждый из них мог нести по три хомо сапиенса, но это в принципе, а на самом деле пятерых взял на себя Машина, а по два достались Машам. - И:
- И в образовавшийся парадокс попросился один парень, которого, можно сказать, лично никто не знал. - Это был Густафф.
Майор тут же выступил вперед, сказав:
- Шас проверим, - вынул ТТ.
Ибо, действительно, Густав был мертв, а если ожил, то, логично, оживет и еще раз, от него, значится, не убудет.
Некоторые начали выкрикивать из толпы имена:
- Может быть, это Высоцкий?
- Может быть, это Бродский?
Далее, Пилат не осуждает, а наоборот, прячет Иисуса Христа. Но так как это бесполезно, то и...
- То и это райское место За Рекой в Тени Деревьев:
- Превращается в Ад-д.
Как во смутной волости,
Лютой злой губернии
Выпадали молодцу
Все шипы да тернии.
Он обиды зачерпнул, зачерпнул
Полные пригоршни,
Ну, а горя, что хлебнул -
Не бывает горше.
Пей отраву, хоть залейся!
Благо денег не берут.
Сколь веревочка не вейся,
Все равно совьешься в кнут!
Подошел Пилат:
- Зачем поешь эту песню?
У меня плетеная бутыль красного сухого.
- На сколько? Мне будет сегодня мало по литру на тебя и на меня.
- На девочек я взял полусладкого, - сказал Пилат.
- Полусладкое обнадеживает, - сказал Высоцкий.
- Ты потерял надежду?
- Кажется, да. Полусладкое сегодня уже не поможет.
- Да брось ты, я думаю, как обычно все будет хорошо.
- Так-то бы да, но уже не сегодня. Тебе вообще лучше уйти.
- Не уйду.
- Ладно, тогда заводи моторку, поедем на Необитаемый Остров.
И уже в лодке продолжил:
- Гонит неудачников
По миру с котомкою.
Жизнь течет меж пальчиков
Паутинкой тонкою.
А которых повело, повлекло
По лихой дороге -
Тех ветрами сволокло
Прямиком в остроги.
Тут на милость не надейся -
Стиснуть зубы, да терпеть!
Сколь веревочка не вейся -
Всё равно совьешься в плеть!
И уже у костра с девочками и запеченной рыбой продолжил:
Ах, лихая сторона,
Сколь в тебе ни рыскаю,
Лобным местом ты красна
Да веревкой склизкою...
А повешенным сам дьявол-сатана
Голы пятки лижет.
Смех, досада, мать честна! -
Ни пожить, ни выжить!
Ты не вой, не плачь, а смейся -
Слез-то ныне не простят.
Сколь веревочка не вейся,
Все равно укоротят!
Начало темнеть. Некоторые дамы бросились к поэту, но не для того, чтобы, а только:
- Поплакать бы, - как сказала одна, и это была Соломенная Шляпка.
- Хочу поцеловать тебя на прощанья, - сказала Гусарская Баллада, - думаю, это мне не запретит даже росуголь.
Хотя росуголь был замешан в деле не с ней, а с ее сестрой, но, как говорится:
- Этих Маш столько, что не спутать их нет никакой возможности.
- Насчет секса, наверное, ничего не получится, да? - спросила третья. И отошла, не решившись начать это дело первая. Это была Редисон Славянская.
Были и другие, которые не только его целовали на прощанья, но тоже намекали на это дело, в частности Грейс, которая клялась на крови своему Молчановскому, но в этот момент, к своему ужасу, забывшая о том, о чем, казалось, нельзя забыть всю оставшуюся жизнь.