Дивес, посулив плащ - против безропотного, онемевшего, с позорной петлей перевязки на шее Гемина, от которого наставник-Гемелл не прочь избавиться, бросает кости - и проигрывает.
- Завтра ты будешь Дивес , - с завистью предрекает он, разоблачаясь. - Эх ты, предводитель юношества... тебе, мерзлоте, да на этакий рост и двух плащей мало !
Все мы здесь наказаны. Мне суждено сосчитать лишь до двух: Най, желающий забыть...
И Канина, который прекрасно помнит, где, как и с чьей подачи его десятка коротает вечер.
- Кто.
Это не вопрос, и поэтому, быть может, мы медлим - я медлю - с ответом: Канина успевает выплеснуть остатки воды себе в рот , брезгливо уронить бесполезную посудину под ноги и повторить - не вопрос, утверждение:
- Кто.
Некоторые потупляют замутившийся взор, половина смотрит именинниками. Я встаю.
- Нет! - вскрикивает Фавст, и неверной рукой хватает меня за руку, и мечет в кого придется возмущенные громы и молнии . - Нельзя же так! Я... мы... мы все...
- Не лезь не в свое дело, ублюдок !
Фавст отшатывается . Быть может, потому, что чересчур пьян. Или потому, что контуберний в своем вердикте единодушен. Или потому, что один из голосов в нестройном хоре принадлежал мне.
- За мной, - велит Канина и, не оглядываясь, уходит во тьму - туда, где высится наспех слепленный из слизистой целины трибунал и под сенью копья, увенчанного по прихоти Сагитты жидким тополиным венком, р ыжеют железные кости земли - наше бесславное вооружение.
Там , в сердцевине кромешно й пустоты , слышнее всего вой волков - нет, собаки. И звезда с хищными лучами, что разъедает неизбывный туман, - Сириус. И ржавчина, заполняющая раны. Мед вяная роса после купания - но прежде ржавчина, липкая ржавчина с глиной ...
Когда мы возвращаемся - нелицеприятный Канин а, сверши в правосудие и восстановив справедливость , позволяет мне опира ться на его плечо, - успевает улечься и наш убогий разгул, и почт и все участники этого разгула. Плоть в плоть с костром устраивается на ночлег - на долгие четыре стражи - наш бессменный вигил Гемелл, который не может согреться в палатке и к тому же мучается бессонницей. Будь мы в настоящем лагере, последний сумасброд не поставил бы его в караул на всю ночь, а тем более - в одиночестве, но нам и надеяться нечего на дисциплину, благую богиню.
- Пойдешь на болота, командир? - зевая, спрашивает у декана Гемелл. - Там змеи, говорят, при луне выползают ...
Канина с рычанием сбрасывает балласт - меня - и исчезает впотьмах до того, как я обретаю равновесие. Гемелл распахивает глаза.
- И что я такого сказал?
- Ничего, - отвечаю я, чувствуя, как леденеют влажные пятна грязи на м оем из мызганном плаще, - но если поутру найдешь тут обломанные ветки тополя - не удивляйся. Удивляйся, если найдешь кипарисовые.
- Я скорее найду тут своего сопляка , - флегматично замечает "предводитель юношества" . - К ак пить дать его эта рябая орясина пинками наружу вы гонит , мне якобы в помощь. Чего дома не жилось, коли уж на пенсию сплавили... Тополиные ветки, ну чисто собака же! Най, ты-то в норме?
- В норме, в норме, - заверяю его я, неуклюже ныряя под кожистое крыло навеса. С реди тех восьми не то десяти монет, что обретают приют на дне доньев, никогда не бывает моей. Моя монета раз за разом чеканится из моей собственной крови - застуденелой от речной воды , рыже-красной и скользкой.
Завтра: настроение у нас приподнятое - "ну вы же понима-а-аете", сказал бы дотошный Сагитта; от нем елодичного пения шатаются в своих гнездах блуждающие огни звезд - болотные огни, огни обмана, огни дураков.
Veni , domicella, cum gaudio!
Veni, veni, pulchra! Iam pereo...
- Младшенький, а младшенький? - пристают к Аррунту. - Какая она, твоя Туллия - Туллия Старшая, Туллия Злая, Туллия с Проклятой улицы? Или тебе по нраву ее сестренка - Туллия Добрая, Туллия, что замужем - не за тобой?
- Да идите вы! - смущается тот, так что в винноцветном румянце, словно в уксусе, растворяется мурра его витилиго. С женщинами Аррунту везет не больше, чем мне - с игральными костями.
- Най, а Най? - налегают на меня. - Ты хорошо говоришь по-гречески? Патрициев сызмальства учат греческому... скажи нам, Най, твой учитель был из Спарты - или из Фив? А светильники он когда гасил - до урока или после?
- Вместо! - огрызаюсь я. - И род у меня - плебейский!
Все мы пробудимся на свежий день со ржавыми языками, но лишь у м еня коррозной коростой оденутся шея и щеки. Тяжелая рука была у Диоскуров, объявивших моему прадеду о победе при Регилльском озере: одних его отпрысков за отчие сомнения обрекла ржав и вместо седины, других и вовсе оставила лысыми.
- Тоже мне - плебей! - негодует Дивес. - Да я таких плебеев... которые с золота едят и золотом подтираются... у которых денег...
- Ну простите, - я демонстративно выворачиваю пояс , который после похода в дремучие топи и череды проигрышей что внешне, что внутренне пуст . - Не тебе, Дивесу , меня богатством попрекать.
Эвокат только скалится . Всем нам сейчас не до ссор: "Приапеи" Вописка гуляют с колен на колени, песни становятся развязнее, а ставки вот-вот перестанут быть денежными. Даже Канину поэтому встречает не гробовая тишина, сдобренная сознанием вины, а приветственные во згласы :
- Декан! Ты был на болотах, декан? Ты охотился на волков?
- На волчицу! - азартно перенимает инициативу Сагитта. - Ну вы же понима-а-ете!
Канина не реагирует. Калиги его действительно перепачканы тиной, под ногтями заянтарела густая тополиная камедь. Он не задает очевидного вопроса. Он выпрастывает из чьих-то радушных ладоней кувшин, побывавший со мной вместе у источника под белым кипарисом, и выплескивает его содержимое мне в лицо. Отдернуть головы я не успеваю.
Соратники умолкают. Молчит и декан. Я неверяще прикладываю пальцы к губам , слизываю расплющенные капли - жестом столь характерным для человека, который ощупывает разбитый рот, что Аррунт содрогается всем своим сухощавым и чутким, словно у египетской борзой, телом. З ря. Канина меня не ударит - во всяком случае, не здесь, не при остальных. В конце концов он - наш декан. И он знает, что в этот вечер я хотел для себя абсолютной трезвости.
Для себя и ни для кого больше .
От воды тает и обливает горло кровью монета, на которую я, пр иклеивая ее к нёбу, рассчитывал как на аметист. Растаяла бы она, опусти ее кто-нибудь другой в злополучный сосуд ? Тают ли монеты, что я топлю в заповедном роднике, что намывает к рассвету река? Из чьей ни крови - и чья они плата?..
