Убийцы и экспроприаторы, вожди партий - эти герои тьмы и не мнили тогда, что через десяток лет они станут властелинами мира и прижмут своею тяжелою пятою бредящий свободою демократический мир. Либеральная интеллигенция рукоплещет за чайными столами убийцам при каждой новой жертве в наивном ослеплении, не думая о том, что не за горами их час искупления - в подвалах чека.
И все-таки императорская власть борется со злом, иногда даже побеждает. Незадолго до японской войны срываются с цепи русские публицисты, и один из самых крупных негодяев русской революции, бездарный публицист Амфитеатров, пишет свой знаменитый пасквиль на русского Императора: «Семья Обмановых». А русская либеральная интеллигенция смакует эту гадость, не понимая, что за ее плечами уже стоит смерть.
Власть на этот раз сдала: уже появлялась тенденция не обострять конфликтов с левыми. Пасквилянт не получил должного возмездия и остался героем глупеющей интеллигенции, чтобы через много лет, пережив вместе со Струве дело рук своих, у порога гроба поучать уму-разуму русскую эмиграцию.
В самом начале царствования Императора Николая II ударил колокол революции оттуда, откуда, казалось, его не следовало ожидать. В Петербурге образовался легальный кружок марксистов, задумавших приводить в жизнь идеи немецкого еврея Карла Маркса. В 1894 году появились «Критические очерки» Струве, которые создали ему популярность. Это было началом насаждения марксизма на Русскую землю. Автор «Критических очерков», он же переводчик «Капитала» Маркса, Струве, с тех пор неустанно продолжает дело разрушения России. Возникает триумвират: Ленин, Плеханов и Струве, который впоследствии свалит Императорскую Россию и предаст ее в руки большевиков. В книге Разумника, восхваляющей деяния этих могильщиков России, и в книге Спиридовича приведен материал, достаточный для ознакомления с деятельностью этой тройки.
В 1896 году воскресают социалистические партии, и на съезде в Мин -ске формируется основа будущего большевизма, социал-демократическая партия, манифест которой пишет тот же Струве, будущий полубог русской эмиграции. Мы встречаем его дальше уже за границей, откуда он, копируя Герцена, бьет набат в революционный колокол, взывая к общественным деятелям и земцам. Там же Ленин группирует вокруг себя убийц и будущих палачей России. Воскресает партия социалистов-революционеров, организующая охоту на сановников и деятелей Империи, которая в годы революции даст столь обильную жатву. Я хорошо помню эти живые картины - посещая в те годы заграницу с целью научного усовершенствования, я видел деятельность этих бесов.
На навозной куче часто вырастает пышный куст красных ядовитых цветов. Но обманчив их вид, и печальна судьба путника, который не раз -гадает тайны красного цвета.
Петр Струве уходит в эмиграцию в годы, предшествующие японской войне, и отравляет и без того ослабевшие мозги русской передовой интеллигенции. Он преподает высшие методы разрушения и в грубой площадной брани поносит благороднейшего русского Государя, подготовляя терновый венок на чело Царя-героя.
Он пишет про Царя: «Все равно, кто он. Надменный деспот или пре -зренный трус... Царь Николай стал открыто врагом и палачом народа...», «Презирая нравственную и умственную личность всех этих Александровичей, Николаевичей, Владимировичей...», «Кто внутренний враг? Все население или прямый царь и его клевреты? Вся Россия или помазанник церкви - жалкий человек?» «Когда же будет создано учредитель -ное собрание, - поучает Струве русское офицерство, - вы должны служить только ему». «Все вышеприведенное, - пишет Струве, - продумано мною... я думал, думал... все ответственно». «Революция должна стать в России правительством». И стала.
В то время когда лучшая часть русского народа и еще не отравленные элементы культурного общества прорезонировали патриотическим порывом на первые боевые удары в Порт-Артуре, революционное подполье стало реализировать свое старое убеждение, будто бы неудачная война является самым благоприятным фактором для свержения правительства и для революции. Так народилось самое подлое с государственной точки зрения течение пораженчества, официальным идеологом которого выступил находившийся тогда в эмиграции Петр Струве в своем «Освобождении». Он призывает русское офицерство к измене и к предательству Царя. Он пишет: «Господа военные! Нам не нужно вашей пассивной, бессмысленной храбрости в Маньчжурии. Нам нужно ваше политическое дерзание в России. Обратитесь против истинного врага страны. Он в Петербурге, в Москве. Этот враг - самодержавие и самодержавники».
Мрачная фигура Петра Струве очень ярко запечатлена на моем психофильме русской революции. С ним лично судьба столкнула меня уже позже, в эмиграции. Мы страшно ненавидели друг друга, и он хорошо свел свои личные счеты со мною, как с неисправимым контрреволюционером. Его разрушительная деятельность слишком твердо закреплена в истории, чтобы ее можно было отрицать, и потому удивительным парадоксом звучала эмигрантская легенда о мнимом раскаянии этого разрушителя России. Передавалась даже легенда о том, что Струве сам как-то публично сказал, что императорское правительство сделало ошибку, не повесив его. Редко говорил правильно этот бог русской революции, но если он это сказал, то сказал правильно. И жаль, что императорское правительство этого не сделало. И я думаю, что многие роковые ошибки Столыпина и Врангеля суть плод их сближения со Струве.
В розовой атмосфере эмиграции Струве был божок. Странною иронией судьбы он стал почетным галлиполийцем, желанным гостем в стенах офицерского собрания, несмотря на то что он был первым пораженцем и еще во время японской войны призывал офицерство к измене и бунту. Он фигурировал на эстрадах Дома Императора Николая II, и это о нем сказал граф И. И. Толстой, что не место в стенах этого дома палачам Императора Николая II. Пламенные, осеннего возраста женщины млели от благоговения, слушая лживые искажения русской истории, которые преподносил Струве на своих лекциях. Правда, иногда он давал и мягкие краски отдельным страницам из прошлого, но тот, кто имел уши да слышит, хорошо мог уловить настоящий тон этих повествований. Ученый ценз Струве нулевой. Преподаватель Петербургского политехникума по экономическим наукам, он засвидетельствовал свою полную некомпетентность в этих науках страшным экономическим разгромом России. Его научные доктрины сводились к проведению в жизнь марксизма. И вот на больной почве эмигрантского полубреда этот титан разрушения и революции превратился в покаявшегося грешника, ныне вещающего ту правду, которую он отрицал всю жизнь.
Если считать научными работами его публицистические статьи, не лишенные революционного таланта, то его ученые труды не имеют никакой ценности: нет ни одной истины, кроме революционной доктрины, которую бы открыл Струве. Степень доктора он получил только в 1917 году в Киеве и при Керенском сразу скакнул в академики. Увы, это была плеяда опереточных академиков, как и сенаторов имени Керенского. Таким образом, в Императорской России Струве не был ни ученым, ни профессором. Эмигрантская же учебная карьера его проявилась в много -численных докладах и лекциях. Надо было послушать эту отсебятину, составленную из бессистемного набора мыслей, прочитанных в библиотеке. Это был полубиблиографический винегрет. В помощь своей блуждающей мысли он вытаскивал из портфеля книги, взятые из библиотеки, и прочитывал громко то, что не успевал запомнить и что умел изложить. Удивительно, что охваченные революционною коллегиальностью сочлены слушали этот вздор без всякого возражения. Потом в кулуарах многие пожимали плечами и признавались, что ничего в этом хаосе не поняли. Удивительно было изложение отрывочных мыслей и лишенные синтаксической формы фразы. Я много раз записывал эти обрывки речей оратора без грамматической и логической последовательности: даже передаваемое им прочитанное было полною путаницей. Некоторые доклады, как например, один доклад о мистике, были нечто изумительное - набор невыкристаллизованных фраз. Выступал он по всем решительно вопросам, маскируя свои недостающие мысли цитатами из книг, прочитанных утром в библиотеке. И это давало основание его почитателям из розовой «недорезанной» большевиками интеллигенции говорить об «удивительной» эрудиции этого воображаемого ученого.
