было. На улице, против здания, нас выстроили в две шеренги. Мы получили приказ выступить на западную окраину города и занять район Шулявки за тюрьмою. Скомандовали зарядить винтовки на четыре патрона, не подавая пятый в ствол. От излишнего усердия кто-то при этом нечаянно выпалил в воздух. Вперед выдвинулись подводы с пулеметами, а затем и нас построили в колонну. Мой взвод шел последним, и я оказался фланговым в последнем ряду. Рядом со мною шел мещанин-доброволец из торговцев, одетый в теплый пиджак и подпоясанный поясом. Он, как и я, добровольно явился в роту.

- А что же, так смотреть на них? Живым в руки не дамся! - объяснил он мне.

Он был слеп на один глаз.

Я был доволен своим местом флангового: идя по улице, я мог хорошо наблюдать тротуары и публику. Когда мы тронулись вперед, я переживал это странное чувство подъема, которое охватывает человека, выступающего в строю на позицию. На такую часть как-то особенно смотрят остающиеся и стоящая на тротуарах публика. Как будто сам чувствуешь себя больше, чем есть на самом деле. На челе этих людей, идущих на близкую возможную смерть, есть что-то отметное. Совсем другое, чем когда отходишь назад. Иногда становилось страшно, но я обуздывал в себе это чувство, повторяя в мыслях: «Не всех же убивают».

Мы шли в боевом порядке с дозорами впереди. Тронулись по Институтской, пересекли Крещатик и, пройдя Житомирскую, потянулись по Львовской. В городе уже почти повсюду рвались снаряды. Публика стояла по тротуарам в тревоге и недоумении. На колонну, идущую к месту боя, она смотрела особенно. Многое можно было читать на этих встревоженных лицах. Когда они глядели на войсковую часть, бодро шагавшую вперед, на их лицах светилась надежда. Мы шли стройно и быстро. Со стороны публики мы видели сочувствие и одобрение. Вслед нам посылали благие пожелания.

- Дай Бог, помоги им Боже! - шептала дряхлая старушка.

Другая женщина, шедшая навстречу, потихоньку крестила нас.

И как чувствовали это люди! Картина была сильная. Мы чувствовали на себе все эти взгляды, и их переживания передавались нам. Под взглядами других все приободрялись. Ноги тогда легче несли вперед к опасности.

На площади у входа на Житомирскую улицу мы встретили медленно отходящую в полном порядке артиллерийскую батарею с орудиями, запряженными мулами. Этот отход противоречил успокоительным известиям об улучшении положения: дело, видимо, было далеко не кончено. Мы прошли мимо. Удивительно это состояние духа, когда идущая вперед часть пропускает мимо себя отступающую другую часть: тот, кто идет вперед, приободряется, а отступающий притихает.

Кто был впереди, мы не знали. Чем дальше двигались мы вперед, тем пустыннее становилась улица.

Разрывы снарядов раздавались влево от нас. Изо всех окон на нас глядели люди. На одном из перекрестков мы поравнялись с Волчанским отрядом. При нем был артиллерийский взвод из двух орудий. Этим взводом командовал молодой капитан Васильев, красиво разъезжавший на великолепном рыжем коне. Сам он был элегантен и приветливо-спокоен. Волчанский отряд был партизанский, стяжавший себе в Добровольческой армии довольно громкое имя. Его считали дерзким и храбрым, говорили, что он отчаянно дерется. Но говорили и другое - что он грабит и мародерствует. Странно! То, что мы видели теперь, была небольшая группа людей-воинов, оборванных и грязных, в самых разных одеяниях. Для роты она была слишком малочисленна, человек 40-50. Одежда была истрепанна. Ими командовал очень высокий пожилой полковник с седой бородкой. Поражало это отрепье и внешний вид. Здесь были кавказцы в бурках с башлыками, и выделялись два кадета-подростка. Один постарше, худой и истощенный, другой совсем почти мальчик. Несмотря на октябрьский день, они были в одних оборванных мундирчиках-куртках, в драных башмаках и оборванных штанах. Глядя на этот отряд, я думал: «Грабители?! Но где же сокровища? Ведь не напоказ же так оделись. А как кричали в Киеве о грабежах Волчанского отряда! Это оборванцы - нищие, голодные и холодные, которые спасали гибнущую Россию, не дававшую им даже одежды и пищи».

У Волчанского отряда сведений о неприятеле не было. В части города направо, к Подолу, все было тихо.

Здесь на минутной стоянке и отрывочно на протяжении пути все чаще раздавалось слово «жиды».

По беспроволочному телеграфу человеческой молвы и через разведчиков к отряду долетали сообщения, и все они говорили одно: с момента вторжения большевиков определилось отношение еврейства, сразу ставшего на их сторону. Молодые евреи уже несли разведывательную службу и повсюду стреляли из окон в добровольцев. В некоторых местах выступали открыто, и озлобление против евреев росло с каждой минутой.

- Ну вот видите, - говорили кругом, - все отрицали, все не верили. А чего же вам больше? Все зло в жидах.

Близко влево послышалась ружейная стрельба. Мы остановились на улице против ворот тюрьмы. Уже вошли в сферу редкого ружейного огня. Недавно здесь падали снаряды.

Командир роты вызвал меня вперед и приказал держаться около него. Мы стояли в строю против фасада тюрьмы. Люди, бывшие здесь, говорили, что незадолго перед тем снаряды падали в сквер перед тюрьмою, и показали нам воронку, вырытую в земле ударившей гранатой. Все это говорилось совершенно просто и спокойно: в Киеве видывали все и не такие виды. В этот момент нас еще не обстреливали, и мы ждали, пока высланные вперед дозоры не выяснят положения, которое было совершенно темным.

На пути к тюрьме ко мне, увидев мои докторские погоны, подошли две сестры милосердия и просили взять их с собой. Это были Наталия Михайловна Холодовская и ее подруга, племянница киевского профессора Зеньковского, имени которой я не помню. Меня такая просьба поразила: рота шла не на прогулку, а в бой. Эти две девушки шли к незнакомым людям, присоединяясь в ответственный момент к роте, самоотверженно выполняя свой долг. Тут не могло быть ни рисовки, ни спорта. И с этого момента они все время были с нами.

Перестрелка разгоралась. Где-то недалеко стояла большевистская батарея и громила город. Но точно определить ее положение не удавалось. Показания встречных людей были сбивчивы. Все эти люди были растерянны. Влево, близко от нас, лежали цепи большевиков. Мы совершенно не знали, кто находится от нас влево и вправо, и не имели связи с другими добровольческими частями. Выслали небольшие группы людей в цепи на улицу налево и за тюрьму, в сторону неприятеля. Разведка пошла вперед.

В это время Волчанский отряд подошел к нам, так что против тюрьмы скопилась большая часть.

И вдруг здесь разыгрался характерный эпизод, рисующий нравы этой войны. Еще прежде, чем мы подошли к воротам тюрьмы, оттуда выходил судебный следователь. Его тут же ограбили свои: осетин-доброволец из Волчанского отряда снял с него меховое пальто. Вслед за ним вышел начальник тюрьмы, указавший на грабителя, которого тут же поймали с поличным и с триумфом отобрали награбленное. Внимание всех на минуту было занято этой забавной сценой. Но действительность скоро вступила в свои права: над нашей головой высоко разорвалась шрапнель и как градом обсыпала деревья, обивая листву и ветви. Все инстинктивно встряхнулись, и рота прижалась к дощатому забору, расположившись вдоль него, словно деревянная ограда могла дать какую бы то ни было защиту. Защита была только психическая. Стреляли откуда-то из-за тюрьмы, но здание не защищало нас от высоких разрывов шрапнелей.

Начался жаркий обстрел нашей стоянки, о месте которой кто-то уже сообщил большевикам. Снаряд за снарядом рвался в высоте над нами, но как-то счастливо: раненых не было. Люди владели собой и сто -яли под огнем прилично. Я тщетно пытался прочесть на лицах их пере -живания. Свой жуткий страх каждый человек уже привык скрывать. Сестры держали себя совершенно выдержанно и, пожалуй, спокойнее, чем некоторые молодые офицеры, суетливо спрашивавшие друг друга, зачем мы здесь стоим. Напряженно ждали выяснения положения. Время тянулось долго, и нетерпение вместе с тревогой росли.