Когда он губил сотни жизней, ни один мускул не дрогнул на его лице, теперь же, когда его жизнь висела на волоске, он впал в отчаяние. Все бросились его утешать, а конвойный, поставив винтовку в сторону, отпаивал его водой.

Так он выл и метался целый час. Жена его подскочила ко мне и стала меня упрекать, что я погубил его своими показаниями. Вся группа свидетелей подготовляла себе протекцию у большевиков в будущем, а я своими показаниями писал себе смертный приговор.

После полуночи суд вынес приговор - двадцать лет каторги. Это было равносильно освобождению: со дня на день добровольцы уйдут, а Валлер будет выпущен на свободу, что и случилось. Все воспряли духом. Картина была умилительна.

На дворе завывала вьюга. По улицам стреляли и грабили. Большинство присутствовавших решило остаться в доме до утра. Одного меня охватила злоба и негодование. Я вышел на улицу, держа в руке револьвер. Кругом все словно вымерло, и только звери в облике людском вылезли из своих нор, чуя добычу в этой оргии сатаны над Русской землей. На душе у меня было чернее ночи. Кругом был мрак и гибель. Судьба России была решена.

Я не хочу бросать тень на генерала, впоследствии скончавшегося в лагере непредрешенцев в эмиграции, и не знаю, был ли он пассивным орудием окружавших его грузин, но что он не отдавал себе отчета в положении - несомненно. В комиссию поступило заявление, что за освобождение Валлера уплачен миллион. Что генерал его не получил, для меня не подлежит никакому сомнению. Но это показывает, какими нитями были оплетены все учреждения и деятели того времени.

Судьба играет людьми. На моем психофильме памяти воскресает тот же образ генерала в облике подполковника, командира батальона Орловского полка на позициях впереди Ляояна, у Анпина, в первые дни ляоянских боев. Красивый, статный подполковник. Начальник авангарда князь Орбельяни, при котором я тогда состоял, объезжает со мною передовые линии, и командир батальона ему горделиво говорит, что он удержится на своей позиции и в случае наступления японцев позиции не сдаст.

В ночь на 13 августа разразился жестокий бой, и я был послан при сотне наших всадников Кавказской конной бригады в ущелье для поддержки батальона Орловского полка. Батальон не выдержал, дрогнул и в панике оставил позицию. Сильно врезалась в мою память эта грандиозная картина остановки бегущего батальона, путь которому был пресечен кавалерийским полком. Под страшным перекрестным огнем были построены пришедшие в смятение ряды, и командир батальона повел их вновь в бой. Тогда психика его была тверда. Существовала еще Великая Россия.

Будут ли когда-нибудь судить чекистов? Опыт показал, что приложить к чекистам нормы правового суда невозможно. Практически возникал вопрос: кто является ответственным за расстрелы. Мы говорили о палачах-чекистах. Но ведь это, как и обыкновенные палачи, только исполнители. А приговор выносят коллегии, в которых личная ответствен -ность прячется за решение коллектива.

Сорин, узнав о недовольстве ЦИК еврейским направлением чека, даже расстрелял двух евреев Зильберштейнов, с которыми не поладил в дележе добычи. С уходом Сорина деятельность чека не улучшилась, а стала еще свирепее. В соринский период в течение трех с половиной месяцев в чека было убито около двухсот человек, а за три недели власти Дехтеренко и Савчука - триста.

С этого периода начиняется падение престижа ГЧК и возвышается вучека, во главе которой стоит Лацис. Лацис уже раньше стремился подчинить себе Сорина, но тот был слишком своенравен, дерзок и не подчинился.

На этом фоне выдвигается одна из самых страшных фигур чека -любимец демократической Европы, чествующей его на Генуэзской конференции, - комендант Угаров. Этот выродок человечества поистине был ужасен. Русский по национальности, он в своей кровожадности затмил все преступления еврейских чекистов. До революции он был портняжным подмастерьем в Воронеже. Ему около 25 лет. У него курчавые волосы и на диво нежный цвет лица. Слегка угрюмого нрава. По природе -настоящий зверь. Он сам убивал людей и в то же время был теоретиком, поэтом тюремного дела и людской бойни. Он принял комендатуру по уходе Феермана, у которого прошел недурную школу. Мало говорил, но много делал. Любил порядок и завел укладку заживо убиваемых рядами и ярусами, а также омовение трупов от крови из брандспойта. Тюремное дело он организовал с любовью. Был совершенно непреклонен и неподкупен. Он жал буржуев вовсю и искренне ненавидел их своим сердцем подмастерья. Эта личность оставила наиболее сильный след в памяти арестованных. Один вид этого человека наводил ужас.

Угаров с женою и Савчук с семьей жили в помещении чека на Садовой, № 5. Окна их комнат выходили во двор против сарая, где помещалась бойня. На роскошных кроватях богачей Бродских нежились тела супругов, и снились им сладкие революционные сны под звуки выстрелов. Тут же угощались они шампанским и закусками.

Я видел эти неубранные комнаты четы Угаровых. Мадам Угарова едва ли понимала толк в предоставленном ей комфорте. Рассуждения не были доступны первобытному уму Угарова. Да и ненависть его была больше привита освобожденцами, чем была продуктом его ума. В своем роде Угаров был талантливым администратором.

Исследовал я еще чекиста еврея Рабичева. Это был самый обыкновенный человек, который упорно отрицал свою виновность и тождественность с чекистом той же фамилии. Такой прием защиты был довольно распространен. Не надо, однако, думать, что у всех чекистов были окончательно погашены все человеческие чувства. Ко мне в лабораторию повадился ходить чекист-матрос, находившийся на излечении в госпитале. Фамилии его я так и не узнал. Это был чистый разбойник. Сначала он выпрашивал у меня кокаин, но, когда убедился, что у меня такового нет, он просто привязался ко мне. Это были изумительные беседы. Я по целым часам сидел за микроскопом, а он усаживался недалеко от меня, и мы дружески разговаривали. Это дитя природы, слушая мою спокойную речь, разверзало передо мной бездну своей души, и под обликом бандита раскрылась добрая психика русского человека. Он как-то раз махнул рукою и сказал: «Теперь уж все равно! Погрешили мы довольно. Возврата нет! Прошлого не вернешь!».

Он не исповедовался подробно в убийствах, но было видно, что не по душе ему была кровь, опутавшая его существование. Кокаин и забвение - вот чего искала эта первобытная душа. Моя лабораторная сестра Соломонова не раз меня предупреждала: «Как не боитесь вы так говорить с этим человеком!» А я сказал ему много правды.

Другой чекист из московских Бутырок, еврей Янковский, часто торчал около меня в лаборатории, когда я работал, и рассказывал мне, как они расстреливали буржуев. И даже ноты сожаления слышались в его голосе. Он же первый рассказал мне о войсках Деникина, на фронте которого он был, и говорил мне, что они хорошо вооружены и что техника у них прекрасная. Этот чекист тоже был привязчив и любил меня, потому что в госпитале мы сделали ему операцию сшивания нерва. К этому времени относится роман Дехтеренко с Толмачевой.

Причудливыми нитями оказываются связанными хам-чекист и «женщина из общества», претендующая на звание аристократки. Компания чекистов и группа бывших титулованных дворян и аристократов. Революция родит и такие диссонансы, и всех вместе влечет на дно глубокого и безнадежного падения.

Героиня романа - Варвара Алексеевна Толмачева - жена предводителя дворянства и дочь управляющего Государственным банком. Ей лет около тридцати. Когда я видел ее и допрашивал в тюрьме, она была неинтересна как женщина, скорее отвратительна. С худощавым испитым лицом и с тщедушной фигуркой. Бойко и хитро запутывая свои показания, она написала свою исповедь, похожую на авантюрный роман, на пятнадцати листах, заполнив их изворотливой ложью и фантастическими узорами похождений недюжинной авантюристки. Но и в тюрьме она проявляла претензии на женственность и даже кокетство. На первом же допросе она буквально бомбардировала меня именами своих петербургских знакомых и связями, называя по имени и отчеству бывших сильных мира и пытаясь импонировать своей близостью к ним. Она много врала, но, видимо, была знакома с петербургским светом.