даровать привилегии при условии, что они не ущемляют интересов членов конфедерации; получать и расходовать взимаемые государством налоги, а также охранять безопасность и покой своих подданных. В отдельных случаях императору придавался совет курфюрстов. Сан императора не предоставлял в его распоряжение никаких земель в пределах империи или доходов на содержание. Однако благодаря доходам и имениям, коими он владел в силу других своих званий, германский император был одним из могущественнейших государей в Европе.

Из этого обзора наличных прав и обязанностей – как представителей, так и главы конфедерации – естественно предположить, что ее государственное устройство являет собой исключение из общего правила, которому подчиняются родственные ей системы. Однако это совсем не так. Главный принцип, на котором зиждилось это сообщество, заключался в том, что империя являлась объединением суверенных правителей, что рейхстаг был представительством суверенных правителей, что законы адресовались суверенным правителям, и это превратило империю в недееспособный организм, не имеющий сил управлять собственными членами, [c.136] беспомощный перед опасностями, угрожающими извне, и подверженный постоянным брожениям в собственном чреве.

История Германии – это история войн между императором и князьями и государствами, войн между самими князьями и государствами; вседозволенности сильных и угнетенности слабых; иноземных вторжений и иноземных интриг; насильственных захватов людей и денег, которым не придавали значения или частично покорялись; попыток усугубить их, либо неудачных, либо сопровождавшихся избиениями и разорением, падавшими на головы равно невинных и виновных; всеобщего беснования, смуты и неизбывных страданий.

В шестнадцатом веке император, поддержанный частью империи, выступил против ряда князей и государств. В одной из таких усобиц он был обращен в бегство и чуть было не стал пленником курфюрста Саксонского. Покойный король Пруссии не раз подымался против своего имперского суверена и по большей части брал над ним верх. Раздоры и междуусобные войны между отдельными членами империи стали совершенно обычным делом, а анналы тогдашней Германии заполнены кровавыми страницами их описаний. До заключения Вестфальского мира Германия тридцать лет была ареной опустошительной войны, в которой император и половина империи сражались на одной стороне, а Швеция с другой половиной – на противоположной. Мир был в конце концов заключен и продиктован иностранными державами, а вошедшие в него пункты, которые составлялись при участии иностранных держав, легли в основу германского устройства.

Если перед лицом чрезвычайных обстоятельств такому народу необходимо объединиться для самообороны, его положение остается плачевным. Военным приготовлениям должна предшествовать такая тьма нудных препирательств, вызванных ревностью, чванством, разногласиями и непримиримыми притязаниями различных суверенных князей и уделов, что, прежде чем собрание придет к какому-то решению, вражеское войско окажется на поле боя и, прежде чем федеральные солдаты будут готовы схватиться с ним, перейдет на зимние квартиры.

Небольшое по численности государственное войско, которое полагают необходимым иметь в мирное время, [c.137] обеспечено плохо, скудно оплачивается, заражено местными предрассудками и содержится за счет нерегулярно и неравномерно взимаемых поборов в пользу казны.

Сохранять порядок и отправлять правосудие среди этих суверенных подданных было невозможно, а потому в порядке опыта империю разделили на девять или десять земель, или округов, учредив в каждом свой строй и обязав каждый защищать военной силой законы против тех, кто их преступал или отказывался им подчиняться. Этот опыт лишь наглядно показал исконную порочность подобного устройства. Каждый округ явил собою в миниатюре картину уродств, порожденных подобным политическим монстром. Либо округа оказывались неспособными выполнить возлагаемые на них обязанности, либо, выполняя их, учиняли опустошения и резню, свойственные гражданской войне. Нередко они уклонялись от выполнения своего гражданского долга и тем самым лишь усугубляли недуги, которые были призваны исцелять.

Мы можем составить себе суждение об этой системе военного принуждения на эпизоде, описанном Туанусом*. Когда население вольного и имперского города Донаверта (округ Швабия) подвергло прилюдному надругательству аббата де Сен-Круа, который пользовался рядом привилегий, город был объявлен вне закона, а герцогу Баварскому, хотя он и ведал другим округом, вменено было его покарать. Герцог не медля явился с десятитысячным войском под городские стены и, считая данное ему поручение удобным случаем возродить втайне лелеемые притязания на Донаверт под тем предлогом1, что некогда его предков вынудили поступиться этой частью их наследственных земель, завладел им уже от собственного имени, разоружил горожан и произвел над ними расправу, а затем присоединил Донаверт к своим владениям.

Могут спросить: почему эта расхлябанная махина не распалась на части? Что ее держало? Ответ самоочевиден. Слабость большинства членов империи, страшившихся [c.138] оказаться в зависимости от милости иноземных держав; слабость главных ее членов по сравнению с грозными соседними державами; громадный вес и влияние, которые придавали императору его личные и наследственные владения вкупе с заинтересованностью в сохранении империи, питавшей гордость рода и ставившей самого носителя имперского титула на первое место среди европейских государей, – все эти причины поддерживали немощную и шаткую унию, меж тем как силы отторжения, присущие природе суверенного организма и непрестанно возраставшие в ходе времени, препятствовали любым преобразованиям во благо подлинного союза. К тому же трудно предположить, чтобы, даже если это препятствие удалось бы преодолеть, соседние державы допустили какие-либо существенные преобразования, в результате которых Германия обрела бы положенные ей мощь и превосходство. Они давно уже решили, какие изменения в ее укладе их устраивают, и при разных обстоятельствах неоднократно выдавали свой тайный замысел помешать ей справиться со слабостью и анархией с тем, чтобы оставить в таком состоянии на веки веков.

Если нужны еще примеры, то тут уместно вспомнить Польшу, где правление страной осуществлялось местными суверенами. Трудно найти более веское доказательство тому, какие беды проистекают из подобного государственного устройства. В равной мере непригодная ни для самоуправления, ни для самозащиты, такая система отдала Польшу на милость ее могущественных соседей, которые недавно милостиво лишили ее трети населения и земель.

Объединение швейцарских кантонов вряд ли можно считать конфедерацией, хотя Швейцарию нередко приводят в пример, когда желают показать прочность подобного рода союзов.

У швейцарских кантонов нет ни общей казны, ни общего войска – даже на время войны, – ни общих денег, ни общего судопроизводства, ни вообще каких-либо структур, присущих единому государству. Их объединяют особенности их географического положения; слабость и незначительность каждого кантона в отдельности; страх перед могущественными соседями, одному из которых прежде принадлежали: отсутствие источников [c.139] для раздоров среди населения с крайне простым и однородным укладом; совместная заинтересованность в сохранении собственности; взаимная помощь, в которой они нуждаются в случае необходимости подавления бунтов и восстаний; взаимопомощь, заранее обусловленная и часто нужная и оказываемая; а также необходимость уложения, которое позволяет регулярно и постоянно разрешать возникающие между кантонами споры. Уложение это сводится к тому, что каждая из противных сторон выбирала четырех судей из жителей нейтральных кантонов, которые в случае невозможности прийти к согласию выбирали третейского судью. Этот судия, принеся клятву в том, что будет вести разбирательство нелицеприятно, выносит окончательный приговор, которому все кантоны обязаны следовать. Насколько такая система себя оправдывает, видно по одной из статей мирного договора 1683 г. с Виктором Амадеусом Саксонским, обязавшимся быть посредником в спорах между кантонами и в случае необходимости применять силу против непокорной стороны.