– Ты очень добра, но она была переварена, а я знаю, как корсиканцы трепетно относятся к пасте.

– Честно говоря, я даже и не заметила. А дети вообще ее заглотили, не жуя. Кстати, где они научились добавлять в нее кетчуп?

– В доме моих родителей, – ответил Марсель, наливая жене чашку травяного чая.

Он приготовился к рассуждению о неправильных пищевых привычках своих родителей: у государственных служащих на пенсии денег было больше, чем они могли потратить. Они точно не спускали их на еду – как Анни регулярно жаловалась – и Марсель часто гадал, нет ли у отца тайной страсти к игре и не стала ли мать жертвой виртуальных мошенников. Но Анни молчала, а потом сказала:

– Гибель профессора Мута – это ужасно, но я не могу слишком печалиться по этому поводу. Для теолога это же очень плохо – сознаваться в таком?

– У теологов нет иммунитета к нечистым мыслям, – ответил муж, кладя на стол пачку печенья. – Плюс к тому доктор Мут был не самым обаятельным человеком в этом мире. С тобой и с Бернаром он поступил ужасно. Заставил ждать до последнего момента, а потом взял и передумал уйти в отставку. Тем более тебя все время дразнил обещанием этой должности. И с Бернаром наверняка обращался так же.

– В этом я не сомневаюсь. Вспомнить хотя бы то, как Бернар повел себя на приеме. Но ты же не думаешь…

Марсель удивленно посмотрел на жену:

– Анни, я вообще не могу себе представить, как человек может убить, и мне странно, что ты так могла подумать о Бернаре.

– Да, прости, ты прав. Скорее, это Роккиа.

– Анни!

Анни рассмеялась, взяла печенье, макнула его в чай.

– Я была так воодушевлена до вечера пятницы, уверенная, что этот пост за мной, и уже мысленно переехала в квартиру на площади Четырех дельфинов.

– Ну, – поморщился Марсель, – ребята целое лето развозили бы воду из фонтана по всему дому. Ты подумай, сколько пришлось бы убирать.

Анни засмеялась, потянулась через стол и поцеловала мужа.

В ресторане Верлак оказался поздно. Пришлось объехать все этажи подземной парковки, пока не нашлось место (очевидно, последнее свободное) только в самом низу. Потом нужно было бежать по лестнице гаража, выходившей на огромную площадь Оз-Юиль, потом еще по лестнице на улицу Сэнт, где как раз на правой стороне находился ресторан.

Открывать его дверь всегда было удовольствием – в тихую гавань из бурного марсельского порта и выплескивающихся на тротуар шумных баров, откуда в полный голос доносилась трансляция футбола.

Жак его увидел и подошел быстро – насколько позволяла трость.

– Monsier le juge![8] – воскликнул он, медленно поднимая правую руку навстречу Верлаку.

– Мсье Жак! – поприветствовал Верлак.

Он знал фамилию этой пары, но всегда предпочитал называть их Жак и Жанна.

– Мсье Мадани уже за столиком с видом на старый порт.

Это была традиционна шутка Жака – у ресторана не было окон, выходящих на порт, но всю западную стену занимала фреска с изображением порта – там, где открывался бы на него вид, окажись в этой стене окна. Фреска была слишком яркой, перспектива полностью искаженной, но Верлаку она нравилась.

Он прошел туда, по дороге улыбнувшись двум молодым женщинам за столом.

– Я без ума от этого виски, – сказал Мадани, пожимая руку Верлаку.

– У Жака новая марка?

– «Брухлэддиш», – ответил Мадани. – Наверняка я зверски переврал название. Жак говорит, что марка новая, то есть старая, но винокурня закрылась, и производитель виски собрал достаточно денег, чтобы ее спасти. Чисто по любви, утверждает Жак.

Верлак понюхал золотистую жидкость.

– Айлей?

– Да, – подтвердил Жак, уже подошедший к их столу.

– Жак, вы не были в прошлой жизни шотландцем? – спросил Мадани, смеясь и через плечо Верлака глядя на десятки бутылок виски в баре.

– Думаю, что был, – ответил ресторатор с серьезностью, которой гости не ожидали. Жак смотрел в пространство, будто мысленно видел остров Айлей, потом закончил: – Жанна приготовила креветки на гриле с фаршированными артишоками – это будет entrée[9]. В качестве главного блюда – тушеное мясо, которое вы, господин судья, любите с пастой, насколько мне известно.

Верлак любил говяжье жаркое в исполнении Жанны – она его делала из мяса камаргских быков с добавлением апельсиновой цедры и томатов, которые летом закатывала в банки. Но провансальскую манеру добавлять в жаркое тесто он понять не мог.

– Звучит заманчиво, но я бы предпочел вместо пасты картошку.

Жак улыбнулся:

– Жанна сделала пасту.

– Тогда пусть будет паста. А начну я с того же виски, которое пьет мой киношный друг.

Жак махнул бармену, чтобы налил еще стакан, посмотрел на стол, сильнее опираясь на трость. Мадани с Верлаком переглянулись, и Верлак кивнул. Мадани понял намек и предложил:

– Жак, вы не хотели бы выпить с нами стаканчик виски?

Жак оглядел ресторан, полный довольными обедающими посетителями.

– Что ж, наверное, мог бы.

Он с неожиданной быстротой вытащил из-за соседнего стола стул и сел.

Верлак не успел сломать золотистую корочку на лавандовом крем-брюле, как зазвонил его телефон. Он ответил тут же, увидев, что звонит доктор Эмиль Буве, его коронер. Встав из-за стола, Верлак отошел в туалет.

– Простите, что беспокою в субботний вечер, но появились интересные новости.

– Говорите.

– Доктора Мута ударили по голове сбоку, как вам наверняка говорил комиссар.

– Да-да, – ответил Верлак, не скрывая нетерпения.

– Орудие было деревянным, – продолжил Буве, наслаждаясь эффектной паузой.

– Эмиль, говорите уже.

– Старого дерева.

– Старинное?

Буве улыбнулся, слыша в голосе судьи раздражение.

– Можете назвать его старинным. У меня есть друг в лаборатории, где занимаются датировкой таких вещей.

– И что ваш друг сказал? – Верлак тяжело дышал в телефон. Его удивило, что в Эксе есть специалист по датировке, хотя, быть может, он, как теперь многие, ездит из Парижа на скоростном поезде. – Вы мне скажете или нет, наконец? Что он говорит? Пятьдесят лет? Сто?

Буве засмеялся.

– Он говорит, – ответил он, тянув время и улыбаясь, глядя через стол на доктора Агнес Коэн. – Судя по щепке, извлеченной из волос убитого, семьсот лет.

Они встретились у фонтана Четырех дельфинов.

– Интересное место для встречи, – заметил Полик.

Верлак улыбнулся и пожал ему руку.

– Я оставил машину в гараже. Раз дождя нет, по думал, что пешая прогулка прочистит мозги.

Бруно Полик кивнул, подумав, что Верлак, наверное, оставил в гараже свой темно-зеленый «Порше» шестьдесят третьего года по иным причинам: вчера комиссар видел, как студенты ходили вокруг, приставляли сложенные ладони к стеклам, чтобы заглянуть в салон, и восхищенно перешептывались.

– Я завез Лею в консерваторию на воскресную репетицию и перед зданием, что редкость, нашел свободное место, – сказал Полик, будто нужно было объяснять, почему он тоже уставился на фонтан шестнадцатого века, где четыре толстых дельфина извергали воду из пастей.

– И как у нее сольфеджио? – спросил Верлак.

– Миг паники, снятый мятным мороженым с шоколадной крошкой, – засмеялся Полик.

Они двинулись в путь, обсуждая погоду, внезапный энтузиазм Полика-старшего по поводу Древнего Рима и банкомат, взорванный сегодня в пять утра, выдавший все деньги, что не сгорели при взрыве. Наступавшее временами молчание не было неловким, заметил Верлак. Он был рад, что есть напарник, с которым можно говорить об истории или музыке. Разговоры с парижскими коллегами шли обычно о ценах на недвижимость.

Через десять минут приятной прогулки они пришли к гуманитарному корпусу. Верлак оглядел серое здание, построенное где-то в тридцатых годах, требующее ремонта. Окна, видимо, не мыли годами, но на третьем этаже кто-то попытался оживить свой кабинет или аудиторию растениями в горшках, грубо прикрученными проволокой к ставням. Французские факультеты – в отличие от элитных и намного меньших grandes écoles[10], в которых учились Верлак и Марин, – открыты любому студенту, сдавшему бакалаврские экзамены за среднюю школу. Из-за этого студентов было больше, чем мест, а финансирование недостаточным. Но яркие анютины глазки над головой, цветущие вопреки своему окружению, напомнили Верлаку, что преимуществами этой бесплатной неэлитной системы пользовались многие студенты из низших слоев. Вдруг он почувствовал, что приятно быть французом – обычно это чувство появлялось в ресторанах и музеях, а не перед каким-нибудь факультетом.