— Могу, конечно, — сказала она. — Мне не трудно.

Анна, достав из сумочки десять долларов, протянула Ларисе.

— Если захочешь, сможешь заработать много больше… Главное, не предавай меня. Ведь тебе нужны деньги?

— Конечно. Только это — не деньги.

Анна подумала, что командировочные, которых Лариса обслуживает в гостинице, вконец испортили ее шальными деньгами. Достав еще несколько бумажек, она положила их на стол.

— Я буду ждать тебя вечером у себя. Во сколько ты сможешь прийти?

— Часов в пять.

— Хорошо, — она достала еще одну сигарету. Раздавила ее в пальцах до рыжего табака и, сдунув его с ладони, быстро вышла из квартиры.

Лариса услышала, как хлопнула входная дверь, и облегченно вздохнула. Подойдя к окну, она вскоре увидела, как из подъезда выбежала Анна, села в изумрудную «Мазду» и выехала со двора.

Лариса долго смотрела ей вслед, пытаясь ощутить в полной мере то удовольствие, которое она предвкушала перед встречей, но его не было. Не было никакого удовольствия. Ей почему-то стало жаль Анну. Собрав деньги со стола, она сунула их в карман джинсов. Потом достала свои дешевые сигареты и тоже закурила. Вспомнила Невского. Какое счастливое у него было лицо. Она намеревалась сказать это Анне, но промолчала. Почему? А эта девушка в черном костюме с желтой сумочкой — красивая, аж дух захватывает. Ларисе нравилось смотреть на красивых женщин. Это походило на мазохизм, ибо сама была дурнушкой. Завидовала чужой красоте, пыталась представить жизнь красивой женщины, и от этого кружилась голова: как же много возможностей у красивых людей! У красивых и богатых. Лариса же не принадлежала ни к тем, ни к другим.

Она взглянула на часы: пора было возвращаться в гостиницу. Приняв душ, уложила волосы и надела новую красную кружевную сорочку. Сегодня она проведет ночь у одного приезжего коммерсанта, толстого, лысого, противного и к тому же извращенца…

Черные чулки с кружевной резинкой, темно-синее платье из плотного шерстяного трикотажа, облегающее ее довольно стройное тело, черные лаковые туфли «Ле Монти». Духи «Мадам Р.»…

Готовая к выходу, она остановилась перед зеркалом в прихожей и взглянула на себя: нет, она никогда не будет такой же элегантной, как та рыжая, что была с Невским. И дело даже не во внешности, а в чем-то другом…

«Если захочешь, сможешь заработать много больше…»

Интересно, о чем это она?

* * *

После завтрака наваждение не пропало, им захотелось безрассудств, и они поехали в центр, нисколько не беспокоясь о том, что их смогут увидеть вместе.

Страшила-горничная, которую Валентина выловила в коридоре, погладила один из диоровских костюмов, которые они утром нашли на полу, и расхохотались, вспомнив сцену в магазине.

— Красный, — сообщил Невский, когда они распаковали большой сверток.

— Красный так красный, — Валентина, смеясь, закружилась с костюмом по гостиничному номеру.

В окна светило утреннее солнце, врывался прохладный влажный воздух с ароматами горячего теста, булочек и мокрых истерзанных листьев, которыми была устлана земля. Хотя скорее всего Валентина сама придумала все эти запахи, потому что их номер находился на десятом этаже. Однако аромат кофе действительно разносился по этажу, возможно, кто-то растворил его в кипятке, не желая спускаться в ресторан для завтрака.

— Я редко езжу на метро, — заметил Игорь, когда они мчались под землей.

Свет, тьма, гул в ушах, бесстрастный голос, объявляющий станции…

На Тверской зашли в кондитерскую, взяли печенье, шоколад и сели в скверике на Пушкинской площади. На скамейке, прижавшись друг к другу, они томились неизведанным сильным чувством, им хотелось соединиться прямо здесь, посередине Москвы. У Валентины кружилась голова. Невский же вообще не пошел на работу.

— Подожди минутку, мне надо срочно позвонить, — он ушел, а Валентина вдруг почувствовала себя страшно одинокой, только сейчас она заметила, что, кроме Невского, в мире существуют еще люди, они с равнодушным видом проходят мимо, погруженные в свои мысли, им нет никакого дела до девушки, сидящей на скамейке в ожидании любимого.

«А вдруг он не придет?»

От этой мысли у нее запылали щеки. Валентина испугалась, как ребенок, брошенный родителями в городе.

Поэтому когда она вновь увидела его и поняла, что все это ей не приснилось и что она действительно эту ночь провела в гостинице с этим мужчиной, сердце ее учащенно забилось. В голове скопилось столько дурманящей мути, что захотелось ясности, определенности. Она уже собиралась сказать что-то Игорю, но он, сев рядом, обнял ее и нежно поцеловал в уголки губ.

— Мне как-то не по себе, — призналась она слегка охрипшим от волнения голосом. — А тебе?

— Я позвонил на работу и сказал, что заболел, чтобы начинали обзванивать всех без меня. Пусть собираются, Родиков все решит. У него хорошая голова…

— Ты не пойдешь на работу?

— Я не могу. Даже если я бы туда пришел, все равно от меня проку мало. Пойдем?

Он привел ее в Музей Революции, где пряталось небольшое уютное кафе с тихой музыкой.

— Ты будешь салат?

— Буду.

— А пирожные?

— Тоже буду…

Они ели, пили, целовались на глазах у буфетчицы, яростно протирающей фужеры, затем снова ели и снова пили, целовались, а потом вышли из музея и пошли слоняться по улицам, то и дело останавливаясь, чтобы посмотреть друг на друга, обняться и идти дальше.

В полдень они оказались в Ботаническом саду. Воздух потемнел, небо заволокло тучами, на яркие пожелтевшие деревья словно накинули серое газовое покрывало…

Они углубились в какие-то фантастические заросли, где прятались такие же сумасшедшие парочки, и, оказавшись наедине с деревьями и кустами, не слыша человеческих голосов, долго целовались, испытывая друг друга на выносливость.

Когда начался дождь, они успели сесть на троллейбус и доехали до кинотеатра «Гавана»; там, едва добежав до дверей, промокли, но все-таки взяли билеты на последний ряд, как порочные школьники, и когда погас свет, Валентина пересела на колени Невского и сняла с себя жакет…

— Ты не знаешь, о чем был фильм? — спросила она его, когда спустя полтора часа они выходили из зрительного зала, приводя в порядок одежду. У Валентины подкашивались ноги, тело просило отдыха. Она хотела спать.

— Фильм? — рассеянно переспросил Невский. — О тебе, конечно. Особенно хороши были крупные планы…

На них оборачивались. Невский на ходу застегивал рубашку.

— Сейчас мы где-нибудь пообедаем и вернемся в гостиницу. Смотри, какой дождь…

Неподалеку от кинотеатра у Невского жил друг-поэт, который всегда был дома.

— Ты хочешь, чтобы мы переждали дождь у него? Я согласна.

По дороге они купили пиццу, несколько пластиковых коробочек с салатами, сыр и апельсины.

Друг-поэт, волосатое существо с голодными глазами, встретил их с улыбкой. Он оказался не дураком. Они втроем пообедали, потом поэт куда-то исчез («наверно, сочинять стихи под дождем»), а Невский с Валентиной разделись и легли спать. Обшарпанные обои, колченогие стулья, продавленный диван, грязный стол с остатками еды и прочие атрибуты беспорядочной богемной жизни хронического неудачника — ничто не могло омрачить их любви.

— Чем отличается любовь от страсти? Страсть от похоти? — погружаясь в сладкую дрему, спрашивала Валентина, чувствуя дыхание Игоря на своей щеке.

— И страсть, и любовь, и похоть — все прекрасно, все едино. Если это не так, то я ничего не понимаю. — Невский, лежа с закрытыми глазами, долго еще рассуждал о похоти, пока не уснул. Ему приснился дождь и оранжевые осенние листья, красивые, кленовые, летевшие откуда-то сверху, а потом почему-то превращавшиеся в золотые кудри Валентины. Игорь еще ни разу в жизни не был так счастлив.

* * *

Лариса записала в блокноте: «Валентина Невская». За такую информацию Аня заплатит ей пятьдесят копеек. Эта рыжая девица такая же Невская, как и Македонская. Но выпытать у администраторши подробности ей все равно не удалось: видать, Невский заплатил за номер раза в два, а то и в три больше.