Мельников пытался слабо отговариваться, но Наденька не на шутку расстроилась. Она принялась доказывать жениху, что раз он ест хлеб теперешнего правительства и пользуется его милостью, раз он хочет войти в семью рьяных верноподданных малолетнего царя, то для него не может быть и вопроса о том, как действовать далее.
Василий Сергеевич и сам сознавал это, но, с одной стороны, ему претила мысль стать доносчиком, с другой – он боялся, как бы его не заставили и далее играть роль шпиона, каким он в сущности оказался, не закрыв рта Ханыкову в тот самый момент, когда тот начал откровенничать.
Однако Наденька довольно быстро разогнала последнюю тень сомнений и колебаний. Она рассмотрела вопрос со всех сторон: с государственной, служебной и материальной, – и Мельников должен был признаться, что она – ангел, что она, как и всегда, права и что ему не остаётся ничего иного, как немедленно пойти и доложить обо всём графу Головкину, который уже сам изберёт дальнейший путь.
– Только вот что, Наденька, – опасливо заметил Мельников, – вдруг меня спросят, почему же я до сих пор молчал?
– А ты скажешь, что хотел сначала иметь твёрдую уверенность, тогда как Ханыков только вчера вечером сделал тебе окончательные признания… Будь же умником! – сказала она, ласкаясь к жениху. – Ведь дело идёт о тебе и обо мне. Ну, какое тебе дело до всех остальных? Ты исполнишь свой долг офицера и верноподданного и обеспечишь нам счастливую будущность. Ты только подумай: наша свадьба, которая казалась нам такой далёкой, такой несбыточной, теперь сразу становится близкой и осуществимой…
– Для тебя – всё на свете! – восторжённо воскликнул окончательно покорённый жених.
Наградой ему были страстное объятие полненьких, мягких ручек Наденьки и поцелуй её пухленьких губок. Полный самой твёрдой решимости, Мельников сейчас же велел доложить о себе графу Головкину, который только что вернулся домой.
Граф всегда охотно принимал Мельникова, так как ему нравилось играть в кошки-мышки с влюблённым женихом. Но теперь первые слова офицера заставили его вздрогнуть, насторожиться и внимательно прислушиваться.
– Я должен сообщить вашему сиятельству секрет государственной важности, – начал Мельников. – Уж давно носятся слухи, что вокруг царевны Елизаветы собираются некоторые недовольные офицеры и солдаты, которые замышляют совершить государственный переворот в пользу её высочества…
– Это – старая песня, – небрежно кинул граф.
– Да, ваше сиятельство, и тем более странно, что этой старой песне не придают надлежащего значения. Дело не в том, что уже давно один из моих товарищей, капитан Ханыков, делал мне намёки на те выгоды, которые я мог бы иметь, если бы перешёл на сторону её высочества. Я ничего не отвечал ему – не соглашался, но и не отказывался. Я хотел, чтобы он высказался до конца. Только вчера вечером Ханыков окончательно открыл мне свои карты. Заговор растёт, ждут только помощи от иностранных держав, чтобы приступить к выполнению переворота, и, может быть, недалёк тот час, когда задуманное будет приведено в исполнение.
Головкин, сразу ставший серьёзным, задал Мельникову ряд вопросов и из ответов на них мог действительно убедиться, что к сообщению капитана надо отнестись серьёзно.
– Вот что, – сказал он, – ты сейчас же поедешь со мной во дворец к его высочеству принцу Антону. Там мы поговорим и вырешим, что надо делать.
– Ещё одну минуту внимания, ваше сиятельство, – остановил его Мельников. – Теперь я хочу сказать два слова по личному делу. Вот, – он выложил на стол свёрток с червонцами, – его высочеству благоугодно было подарить мне сегодня пятьсот червонцев. Благоволите принять эту сумму для того, чтобы можно было начать шить приданое Наденьки!
Головкин подошёл к молодому человеку, ласково положил ему руку на плечо и сказал:
– Я возьму эти деньги и жду, что ты принесёшь мне и остальную часть. Но ни единой полушки из этих денег истрачено не будет: я сам сделаю Наденьке всё, что нужно. Если же я беру эти деньги, то для того, чтобы вручить скопленную тобой сумму Наденьке после венца. Ведь я хотел этого обеспечения только для того, чтобы убедиться, дельный ли ты человек или нет. Что ты беден, это неважно; важно, можешь ли ты перестать быть им. Сейчас я вижу, что можешь, и спокоен за судьбу Нади. Ну а теперь едем!
Принц Антон не на шутку встревожился, когда Мельников по приказанию Головкина изложил ему всё дело. Он принялся ахать и охать, разливаясь жалобами на супругу-правительницу, которая всех их погубит своим легкомыслием. Он сказал, что постоянно твердит ей о том, что царевна злоумышляет против Брауншвейгского дома; она же только отмахивается и уверяет, будто Елизавета Петровна занята исключительно интрижками с гвардейцами, причём эти интрижки отнюдь не политического, а исключительно амурного свойства.
– Но надо же что-нибудь делать! – с пафосом воскликнул принц в конце концов. – И если она не хочет сама заниматься вопросом безопасности императора, то этим должен заняться я.
Не успел принц окончить эту фразу, как дверь отворилась, и в кабинет мужа вошла правительница Анна Леопольдовна. Принц поспешил изложить ей то, что рассказал ему Мельников.
Поблагодарив капитана за преданность ласковым кивком головы, правительница задумчиво сказала:
– Да, в последнее время мне и самой кажется, что там затевается что-то скверное. Но ведь я бессильна… Какая польза предпринимать что-либо против царевны? Ведь за границей всё равно остаётся вечная угроза нашему спокойствию в виде молодого принца Голштинского, и если даже мы обезопасим себя от Елизаветы, то наши недруги не успокоятся и начнут интриговать за этого чертёнка… Нет, наоборот, нам надо как можно больше ласкать принцессу Елизавету, чтобы вернее опутать в сетях, когда придёт тому время![75]
– Но нельзя ограничиваться рассуждениями, когда надо действовать! – заметил принц Антон.
– А кто говорит вашему высочеству, что я ограничиваюсь только словами? – холодно возразила правительница. – Как принцесса, так и её друзья бессильны сделать что-либо без помощи иностранных держав. Ну а мы скоро лишим её возможности получить эту помощь. Шетарди заупрямился и хочет вручить верительные грамоты прямо императору; мы же отказали ему в этом, и ему остаётся только уехать. Нолькен получил от нас не один щелчок в нос, и я знаю из верных источников, что он уже просил о своём отозвании. А затем мы постараемся залучить к нам в гости принца Голштинского; если же это не удастся, то попросту похитим его и заставим формально отречься от всяких прав на российскую корону, а тогда уже и по отношению к царевне наши руки будут совершенно развязаны.
– Но в этом плане тот недостаток, что в нём слишком много «если», – упрямо твердил принц Антон. – Нолькена могут не отозвать или прислать вместо него интригана похуже. Шетарди может получить от своего правительства приказание пойти на уступки и ограничиться представлением аккредитивов не прямо императору, а правительству; похищение принца Голштинского может не удасться, да и наверное не удастся, так как его хорошо стерегут. Что же тогда?
Анна Леопольдовна вспыхнула; её лицо, и без того подурневшее от беременности, пошло красными пятнами. Обыкновенно принц Антон говорил глупости, и ей легко бывало отделываться насмешками от его попыток вмешаться в государственные дела. Теперь же он случайно говорил совершенно дельно, и Анна Леопольдовна отлично сознавала, что муж совершенно прав, так как его слова в совершенстве отражали её внутренние сомнения и опасения. Но именно это-то и раздражало её.
– Ваше высочество, – начала она, стараясь казаться совершенно спокойной, хотя высокий вибрирующий тон голоса свидетельствовал, насколько она была взволнована, – в силу своего положения я должна воздерживаться от лишних волнений, которые могут пагубно отразиться на ребёнке, а потому я отказываюсь вступать в пререкания с вами. Скажу только, что один дурак может предложить вопросов больше, чем в состоянии ответить десять мудрецов. До свидания! – и она вышла, с силой хлопнув дверью.
