— Тс-с… Только вам. — Александр Иваныч ещё ближе пересел к Холмину. — У меня глаз наметанный. Сами знаете, где служил… Так вот, имею сведения из первых рук. Не от болезни скончался наш близкий родственник, а был убит… Злодейски убит подосланными шпионами… Весь народ решили не оповещать, а то сразу бы война… Все бы поднялись, как один… Доверительно мне передали… С тех пор я никому… Как зеницу ока… Но обидно… — Александр Иваныч утер набежавшую слезу.
Всего мог ожидать Холмин, только не такого. Вспомнилось колдовское слово — Почеболка. А что это значит — кому ведомо? Если бы одно лишь совпадение фамилий, фантазия Александра Ивановича не размахнулась бы так далеко. Ну, родственники и родственники — ладно. А тут есть ещё охота понять, что могло быть единого меж замечательным именем Генерального конструктора и той тайной, что была в Саше Королеве, в его скрытой незаурядности — с детства засекреченной от всех и от самого себя.
— За вечную память! — шепнул Александр Иваныч. — Великий погиб человек! — Он тяжело поднялся, и Холмин, хватая за рукав, не смог его удержать. — Дорогие гости! — Голос Александра Иваныча обрел официальность, как на торжественном заседании. — Предлагаю выпить за память товарища Королева, известного народу строителя космических кораблей.
— За Королева! За космонавтов!
Холмин с облегчением заметил, что никто не отнесся к тосту, как к родственному, но никто и не засомневался, отчего бы вдруг в Лунине произносить тосты за космос… За академика Королева, за Сергея Павловича, меченного русской простотой. Может, было что-то пошехонское в нем самом, в его судьбе, во всей его жизни, мало кому в своё время известной и всё же прорвавшейся в нехитрую деревенскую печаль, что не уберегли, в печаль со слезой и с поминанием за праздничным столом. И чем ещё более славным может пожаловать мужик своего народного героя, как не гибелью от вражеской руки? Каждая легенда начинается не с начала, а с достойного конца. А что такое легенда, если её исследовать с научной точностью?.. Легенда — это всегда метод познания личности. Легенда — формула, шифр, адресованный потомкам.
Боль всё сильнее охватывала виски. Холмин жалел, что не швырнул прошлой ночью в сонную Почеболку бутыль с заморским ромом. Булькнула бы и села на дно, в тихий ил, классической мягкой посадкой: самое занятие для нечистой силы — попивать ром, элегантно и современно.
Он уж собрался напролом вырваться из-за стола, как вдруг прояснилось, что носатый старик, обезвредивший свой аппендицит медом и постом, и есть егерь из соседней деревни, за которым успел сходить Саша. Старик тонко проявил себя расспросами, какие ружья и другие припасы привез Холмин. Первосортную охоту он брался организовать дней через пять, но Холмин, рассчитывавший через пять дней подъезжать к Москве, склонял старика к охоте не целиком первосортной, а какая выйдет. Он не спеша наводил старика на самостоятельное решение: завтра же попросить у бригадира лошадь с подводой, чтобы доехать до Камчатки, но егерь, внутренне уже согласный, для солидности не поддавался.
Их дипломатические переговоры на свой лад истолковал хозяин дома. Ему отчего-то померещилось, что егерь торопит ехать, а Холмин никак не может решиться. И Александр Иваныч с ещё большей снисходительностью потрепал московского гостя по плечу:
— Да вы не беспокойтесь. Ничего тут без вас не приключится. Кругом все свои. Всё будет в порядке — беру на себя. Дело знакомое — сами знаете, где я служил, — и он со значением подморгнул, что, мол, никому, кроме них двоих, разговор опять-таки непонятен.
Бесовский огонь снова всполыхнул в нём, и Холмин сразу же догадался, на что намекает хозяин. Новый вымысел Александра Иваныча при всей своей несообразности был абсолютно логичен. Настолько же логичен, насколько нелепа и неправдоподобна была подлинная причина, которая привела Холмина в заморскую пошехонскую деревню. Не ради собственного развлечения и не ради познания самого себя прикатил Холмин в этакую даль вместе с Сашей Королевым. Нет, он был приставлен Москвой к молодому таланту в качестве верной и замаскированной охраны. Дело и в самом деле всем знакомое — не зря же над всеми избами торчат телевизионные антенны… Красавец ученый, живущий под чужим именем, его неусыпный охранитель, а также парочка шпионов… Космический был фильм, ничего не скажешь, абсолютная невесомость…
Холмин оглянулся по сторонам и снял с плеча снисходительную руку.
— Ну вот, — обратился он к егерю, — и хозяин советует ехать завтра. — Холмин поклялся себе, что завтра же с утра очень вежливо и деликатно постарается втолковать Александру Иванычу, что обе его фантазии не соответствуют истине. Втолковывать будет трудно, поскольку фантазии засекреченные, не подлежат оглашению. Нет, первую всё же придется рассекретить. А вторая?.. Пусть живет… Поскольку имеет нечто тождественное в реальном мире, соответствует тревоге Николая Илиодоровича за своего ученика, за Сашу…
Холмин наконец выбрался на крыльцо, в осеннюю ночь с прихрустом первого заморозка. После яркого света он не сразу заметил две близкие тени у высокой поленницы березовой белизны. Был ли ещё Саша в комнате, когда Холмин выбирался из-за стола? Или его там уже не было? Что ему, Холмину, до того? Ах, да… Поручение Николая Илиодоровича быть осторожней. Не будь такого поручения, зачем бы Холмину стремиться в Пошехонье…
От поленницы доносился тихий смех или тихий плач. Холмину припомнилось вчерашнее ночное шоссе и пары за околицами. Для Сашиной деревни прогулки по шоссе ещё не могли быть обычаем. Старый наивный обычай для Лунина ожидался лишь в будущем, когда всё-таки проложат бетонку на Череповец. Кому-то ещё только предстояло такое радостное открытие, совсем-совсем своё, понятное одним лишь деревенским подросткам, начинающим взрослеть…
С утра Сашины братишки и сестренки, отмывшиеся от экзотической шоколадной смуглоты, снова стали белейшими северянами — и в таком родном своем обличье были спроважены матерью в школу. При сборах — у рукомойника, за едой, у порога — они в полный голос кляузничали друг на друга: с открытой безответственностью, с пошехонской надеждой, что у матери руки не дойдут разобраться. На Сашу они наябедничать не забыли — что он за полночь куда-то ходил, надев отцовские сапоги.
Ещё раньше — до того, как мать начала поднимать ребятишек, — ушел из дому Александр Иваныч, наказав, чтобы Сашка приходил к нему на ферму помочь в наладке конвейера — если, конечно, от гостя не будет задания поважней. О вчерашних своих фантазиях Александр Иваныч ни словом не обмолвился — возможно, он о них и не помнил.
Холмин проснулся рано, а поднялся поздно, чтобы не мешать семейному утру. Хозяйка тут же — в третий для неё раз — собрала на стол и сказала, что Саша без гостя не садился, дожидается у себя в светелке — она показала вверх, на широкие плахи потолка, оклеенные пожелтевшей бумагой.
Ход в светелку вёл из сеней по приставной бревенчатой лестнице. Высокая крыша чуть просвечивала, обозначая простор чердака, и вдалеке, напротив небольшого оконца, Холмин увидел Сашу. Саша сидел за столом, сколоченным из отменного грубого леса. На бревенчатых козлах лежали широкие и толстые плахи с уцелевшей по краям корой. Над столом висела на медном — в палец — проводе ещё одна плаха, и там лежали стопой пухлые клеенчатые тетради. Перелистав их, можно бы уяснить себе, какими путями шел этот мальчик к своей случайной встрече с Николаем Илиодоровичем, но без Сашиного приглашения Холмин не решался взять ни одной из этих тетрадей, вспухших от чернильных строк, от влажного напряжения пальцев, от молодого жаркого дыхания. Хотя бы одна тетрадь лежала раскрытой на белых струганых плахах… Но самодельный стол пустовал, и раскрытой сегодняшней Сашиной тетрадью светлело оконце, разделенное на две створки, как на два листа.
— Здесь у меня тихо… — Саша уступил Холмину место на табурете у стола и сел сбоку на чурбачок. — Внизу ребята всегда шумят. Зимой-то здесь не позанимаешься. Зато с весны уж так хорошо…
