Рыбаки возвращались. Саша причалил лодку и легко, без суеты, приняв всем телом колыхание воды, уловил миг, чтобы перешагнуть на железную лесенку. Парни подали ему корзину, где шевелилась рыба, тяжело и плотно. Улов оказался пестрым: судаки, сомы, лещи, окуни и еще какая-то незнакомая горбатенькая рыба.

— Синец! — Саша подбросил горбунка, и тот, открывая своё имя, блеснул темной синевой чешуи.

— Чего ты мелочь показываешь! — Парни загремели сапогами по железной гулкой палубе, склонились над корзиной. — За рыбацкое твоё везенье, Сашка! — На палубе захлестались мордатый сом и метровый судачище — белобрюхий и действительно имевший очень барский вид.

— Смотри, капитан! — Рыбаки ворочали руками в корзине, где рыба сливалась всё плотнее, и хвастали, что давно никому не попадались такие крупные сомы и судаки. Может, и зря люди хают Рыбинское море — не такое уж оно безрыбное.

— Рыбное… Рыбное… — легонько подтравливал морской волк. — Наловили теще на уху. — Он тоже наклонился над корзиной и вытянул ещё пару сомов. — Бери, Сашка, не отказывайся! Мать нажарит… Сегодня у вас всё Лунино гулять будет, или считай, что я с твоим отцом знаком не бывал и характера его не знаю…

Капитан как в воду глядел. К вечеру у Королевых по случаю Сашиного прибытия гуляла вся деревня или около того. Но не Сашу, достигшего сияющих вершин науки, показывал деревне его отец. И не столичным гостем хвастал. Александр Иваныч Королев показывал деревне самого себя и хмелел не столько от вина, сколько от головокружительной высоты, на которую взлетал.

Всё содействовало его законнейшей славе. И выдающийся сын, который по отцовскому велению каждому повторял, кем и для чего был задержан в Москве. И столичный, седой и гладкий гость, задвинутый тяжелой столешницей в угол под иконы, несомненно подлинные. И богатые подарки Николая Илиодоровича, выставленные на стол: сервизные золоченые чашки, конфеты в коробках, обведенных бумажными кружевами, вспоротые консервные банки, бутыли с пестрыми наклейками, с медалями на горлышках… Весь пакет магазина «Подарки» хозяин распотрошил без утайки, всё выставил гостям — пусть видит народ, как ценит советская наука заслуги Александра Иваныча Королева.

Знал бы профессор, что тут, в Лунине, натворили его «кажется, бьющиеся» дары, что натворил его чопорный привет матушке и отцу, переданный в точности. Впрочем, Николай Илиодорович мог и знать. У себя в лаборатории он, минуя частности, всегда провидел итог эксперимента. В институтском буфете — не глядя, что ест — слыл неподходящим объектом для обсчета: сумма, как некий итог, фиксировалась памятью. В магазине «Подарки» он мог и не смотреть, что ему завертывают в фирменную бумагу, — все эти чашки, коробки в сумме составляли некое торжество. Посольские дары, точно обозначавшие степень взаимоотношений. Александр Иваныч так их и принял — не ошибся.

И в самом деле, кому должна была поклониться наука за такого Сашу? Не будучи убежденным атеистом, Александр Иваныч всё же не мог обойтись одним божественным: божий дар. Откуда же тогда и кем пожалованы Сашке выдающиеся таланты? Всё обдумав и взвесив, Александр Иваныч мог по справедливости указать только на самого себя. Да отчего бы, в самом деле, не указать, когда он, прожив всю жизнь в деревне, — если не считать годов, отданных военной службе, — знал и умел вовсе немало. Рожь растил и лен, работал трактористом и на комбайне, мог отремонтировать на ферме любую механику, своими руками дом поставить и печь сложить.

Свои мысли Александр Иваныч не таил себялюбиво, а выкладывал Холмину. И чем дальше выкладывал, тем сильнее удивлялся себе — как он до сих пор всего не учитывал? Ведь если собрать к одному занятию всё, что понимал Александр Иваныч в доброй сотне дел, складывалась такая сила, которая могла бы забросить человека и повыше, чем достиг Сашка или чем достигла за нынешние времена любая наука.

Холмин согласно кивал головой. Будучи заядлым охотником, он живал в разных деревнях и видывал ещё не таких говорунов. В хвастовстве Александра Иваныча была приятна открытая простота, роднившая с Сашей. И вообще Сашин отец, ровесник Холмина, казался славным мужиком. Пока его не вознесло, он успел рассказать, почему у него старшему только девятнадцать, а остальные мал мала меньше. Очень он поздно пришел с войны, подзадержался во внутренних войсках.

Сашина мать участия в разговоре не принимала. Из деликатности она избегала обращаться к гостю, а действовала с обходом: «Отец, подвинь гостю сомятины», «Отец, чего же ты не смотришь, у гостя тарелка пустая». Похоже было, что так же, с обходом, она правит мужем во всех делах, а не только за столом. А Саши уже не было, он незаметно исчез — то ли по собственной воле, то ли по материнскому приказу.

Народу в избе прибывало. Меж взрослых шныряли ребятишки — все, как один, беловолосые. Веснушчатых среди них не попадалось. Только вдруг начали появляться детские лица экзотично-смуглые, как у мулатов, и Холмин сообразил, что это от шоколада. Ребятишки возили по полу коробки и ссорились из-за крышек с картинками. Ребятишек тоже прибывало — очевидно, к своим присоединялись соседские.

К Холмину подсел крепкий носатый старик и стал рассказывать, как спасся минувшей зимой от аппендицита. Старика перебивали, но он вел свою историю напористо, не опуская подробностей. Как его везли на телеге по тряской дороге и он уже вовсе отдавал богу душу, но вдруг сразу полегчало — будто он окончательно помер. Старик смирился, закрыл глаза, однако постепенно начал соображать, что он ещё живой, — очень уж трясло телегу. А в Пошехонье он, как здоровые, сам встал, сам дошел от телеги до приемного покоя, и там, на его счастье, попал к Сергею Анатольевичу. Другой бы сразу резать, но Сергей Анатольевич не стал. Осмотрел и спросил: «Ты, старик, что ел со вчера?» А старик уже второй день сидел постом, ничего не ел, кроме меда. «Мед тебя и спас, — сказал Сергей Анатольевич. — Аппендицит у тебя в дороге ликвидировался». Продержал старика две недели и отправил домой.

По тому, как старик твердо привел свой рассказ к концу, Холмин понял, что история про аппендицит и про целебность меда предстала перед ним в окончательном литературном варианте, и её теперь никакой врач не мог бы опровергнуть, даже сам Сергей Анатольевич, которого прошлой зимой, судя по Сашиным воспоминаниям о лечении в Ярославле, уже не было в Пошехонье.

Холмин поискал глазами Сашу. Он снова сидел за столом, и не столько за столом, сколько сбоку, без тарелки и без стакана, с девочкой на коленях.

Холмину надоело шумное застолье, но вылезти не предвиделось никакой возможности. Особенно злило, что ему всё время подливали в стакан вонючий липкий ром — заморскую мерзость, завернутую Николаю Илиодоровичу в магазине «Подарки».

— Знать бы да выкинуть по дороге! — проворчал он, и тотчас к нему наклонился Александр Иваныч.

— Сейчас, сейчас налью…

— Мне хватит… — взмолился Холмин.

Александр Иваныч широко повел рукой, и кто-то вложил в раскрытую ладонь бутыль зеленого стекла.

— Прошу! — Что-то изменилось в Александре Иваныче, какой-то нездешний беспокойный огонь засветился в нём — определенно бесовский зеленый огонь. — Замечаете? Нас, Королевых, тут все уважают. — Хозяин переместился по лавке ближе к Холмину и похлопал его по плечу. Не дружески похлопал, сходясь накоротке, а как высокая персона, имеющая что сказать с подчеркнутой доверительностью. — Вам, конечно, можно про то знать… как человеку, имеющему доступ… Тем более, как я понимаю, вы в курсе. — Он собрал губы дудочкой и заслонил указательным пальцем. — Храню сведения большой государственной важности. Фамилий, имен и званий не надо… Нам с вами и так понятно, а другим знать незачем… Даже Сашке… Хоть он мне и сын, и народный талант, но пока молод — остережемся… Так вот… Имею точные сведения, что не от болезни скончался мой вам известный родственник…

— Какой родственник? — растерялся Холмин. Не оттого, что не понял, а оттого, что сразу догадался, кого имел в виду хозяин. Догадался, едва лишь услышал, как хозяин поднес свою фамилию.