— Может быть, ты и обо мне скажешь?

— Ты-то? — Ему, видно, стало жаль меня, как и Наташу. — Ты густерочка, нехитрая рыбешка. Не надо, Маша, переживать из-за всей этой писанины. Или бросай свою работу.

— Нет уж! — твёрдо возразила я. — Школу ни за что не брошу, пока ноги ходят, а глаза видят. Но если Елену Сергеевну сниму!..

— Обязательно снимут! — вставил он.

— Если её снимут, я не брошу заявление на стол, как Осокин. Доведу свой класс до четвертого и попрошу перевод в другую школу.

— Ты у меня борец!

Не умею описать, до чего душевно мой Иван Степанович сказал эти слова. Сразу стало легче.

Дальше пошло как по расписанию. Весь город загудел. Чего только не говорили про нашу школу. Чуть ли не били мы детей. И крапивой будто секли, и на коленки ставили, на горох. Но нашлись и противники Наташи, называвшие её не иначе, как Оськиной-Моськиной.

Гороно разразился решением. Елену Сергеевну снять, направить рядовым учителем. Директором назначили Евгения Савельевича. Подошло первое сентября. Я в учительскую не хожу, все перемены остаюсь у своих третьеклашек. Моим ученикам и дела нет до всего, что «наверху», — пишут, считают, рисуют, деловитые и ужасно принципиальные. Поглядишь на них и подумаешь: ты их учишь или они — несмышленые! — тебя?

Как-то я встретила на рынке мать Фисюка. Мне от Вити самый сердечный привет, он поступил в педагогический, отработал месяц на картошке, подружился со своей группой, в общем — очень доволен. Не забыли меня и другие ученики. Младшая сестра Вали Гетмановой Люся — она в девятом классе — принесла мне письмо с припиской: «Передай нежный привет М. В. или лучше покажи ей мою эпистолу». Мне словно послышался живой, насмешливый Валин голос. Взяла письмо, читаю. Валя в младших классах писала сочинения очень свободно, умно, обстоятельно. В старших у неё была по литературе твердая четверка. Елена Сергеевна требовала в сочинениях развернутых суждений и характеристик, оригинальных эпиграфов, а Валя стала, наоборот, писать коротко и сухо. Но в письме к сестренке она развернулась. Живо изобразила лекции известных ученых, занятия в лабораториях, нравы общежития, веселые розыгрыши и серьезные споры. Валя с её умом была там, конечно, как рыба в воде.

«Теперь насчет статьи Малиновской, — писала она. — В общагу приходили старшекурсники с факультета журналистики. В редакции, где работает Малиновская, никто не относится к ее „маралям“ (опусам на моральную тему) всерьез. Дамское рукоделие, пошлость, вчерашний день. Но я по-своему благодарна авториссе „Дочери Дон-Кихота“. Она мне помогла найти умных друзей, что для „козерога“ (да ещё в образе девицы из провинции) не так легко».

Дочитав до этого места, я спросила Люсю:

— Что значит «козерог»?

— Мария Владимировна, да это все знают: первокурсник!

Письмо Вали меня с одной стороны успокоило, а с другой встревожило. Можно ли так легко поверить, что в редакции не принимают всерьез собственные принципиальные выступления? И что за «умных друзей» нашла Валя?

О Наташе я долго ничего не слыхала. Наконец встречаю на улице Таню Самохину, она меня останавливает и говорит с досадой:

— Не знаю, что делать с Осокиной. Все меры по её письму и по статье приняты, мне в обкоме поставили на вид…

— За что же тебе? — я очень удивилась.

— В общем-то за дело. Комсомольская организация школы вела себя пассивно. И сами Осокиной не помогли, и к нам в горком не обратились. Да и мы хороши! Никакого внимания школе во время экзаменов! — Таня огорченно махнула рукой и опять заговорила о Наташе: — Осокина отказывается получить аттестат. Хоть бы вы с ней побеседовали. Вас она послушает.

— Что ты, что ты! — Я перепугалась до смерти. — Наташа меня и слушать не станет. — Таня смотрит на меня участливо и не настаивает. Я повторяю, как попугай: — Нет, нет! — а сама уже понимаю, что никуда не денусь, схожу к Наташе. Кому же ещё, как не мне, её первой учительнице:

Собралась я, пошла… Время выбрала попозже, чтобы застать дома всех троих — Виктора Владимировича, Веру Платоновну и Наташу.

Дверь мне открыла Вера Платоновна.

— Это вы… — Она не скрыла своего разочарования. Уж не знаю, кого вместо меня она рассчитывала увидеть у своих дверей в тот вечер.

Выглянул Виктор Владимирович.

— Мария Владимировна, очень рад вас видеть. Проходите, проходите…

У Осокиных две комнаты. В большой столовая, там же диван, на котором спит Наташа, и её письменный стол. Маленькая — спальня родителей. Я вошла в столовую и увидела, что на письменном столе Наташи развернута книга и горит лампа.

— Где же Наташа? — спрашиваю я как можно беззаботней.

— Зачем она вам? — сухо поинтересовалась Вера Платоновна. Лицо её пошло красными пятнами.

— Но ведь надо же что-то делать! — вырвалось у меня.

— Мария Владимировна, — грустно сказал Осокин, — Наташа уехала сегодня утром.

Я растерялась. Стою и гляжу на них, как дура.

— Извините, — пробормотала я наконец. — Я думала…

Впрочем, теперь было уже всё равно, что я думала. Надо повернуться и уйти, но мои ноги приклеились к полу. Я не могла уйти от Осокиных, как чужой, равнодушный человек.

— Наташа у вас очень хорошая… — в смущении начала я.

— У вас все хорошие! — зло перебила меня Вера Платоновна. — Вы, Мария Владимировна, извините за прямоту — вами хоть полы мой!

— Вера! — Виктор Владимирович удержал её от дальнейших злых слов и обратился ко мне: — Как говорилось в старину, не обессудьте. И за Наташу не тревожьтесь. Я списался со своим старым товарищем, Наташа уехала в экспедицию на Аральское море.

— Наташа у вас молодец! Она смелая и принципиальная, не ищет в жизни легких путей. Вы можете ею гордиться…

Не помню, что я еще говорила, — уж очень сильно разволновалась. Виктор Владимирович слушал меня внимательно, серьезно. Вера Платоновна мало-помалу отошла, успокоилась. Её тоже можно понять: только что проводила единственную дочь в дальнюю и трудную дорогу.

Домой я возвращалась под мелким осенним дождичком. Промокла, продрогла до костей. Утром просыпаюсь, выглядываю в окно — всё вокруг бело, пришла зима. То-то радости ребятам — и санки, и лыжи, и коньки! В ту школьную зиму мои третьеклассники прочно удерживали первое место в соревновании — и по успеваемости, и по чистоте. Исключительно сильный подобрался класс. Весной я их выпустила. Моим ребятам повезло, у них стал классным руководителем наш математик, он поведет их до десятого. Мы с ним иногда встречаемся на совещаниях или случайно на улице. Классом он доволен — дети развитые, умеют работать.

У меня опять первоклашки. Сидят, пыхтят над первыми строчками. Сказать бы им, о чем учительница сейчас пишет, то и дело поглядывая на них. Мне становится смешно — тоже, нашлась сочинительница. Я закрываю тетрадь. Всё-таки она мне помогла. Чем? Хотя бы тем, что я увидела в ней самоё себя. Не скажу, что очень себе понравилась, но быть другой уже не смогу, даже если…

— Валера Герасимов! — говорю я укоризненно. У меня теперь учится младший братишка Поли, смышленый и слишком шустрый, — Валера, не вертись, а работай. Ты же видишь, все пишут.

«Голова»

Ораторствует Камал Будаев, лучший в школе говорун, то и дело запуская пятерню в смоляные кудри до плеч:

— Кто командует календарем? Кто назначает праздники — красные числа? Тот, у кого в руках находится вся власть. Возьмем, к примеру, французскую революцию. Девятое термидора или там восемнадцатое брюмера. Почему они все месяцы по-своему переназвали? Потому что хотели утвердить свою власть!

— Эй, Камал! Ближе к делу! — кричали ему. В кабинете физики собрались оба десятых класса в полном составе. — Ты что предлагаешь? Конкретно?

— Я предлагаю брать власть в свои руки, а для начала послать делегацию к «голове».

— Кого предлагаешь в делегацию?