Слова путались у бабки. Руки вздрагивали и тряслись, как в лихорадке, как в падучей. Оторвавшись от зерна и рассыпая его по затоптанному полу амбара, бабка вдруг забегала суетливо в темноте. Она то отбегала от сусеков, то возвращалась к ним. Она что-то бестолково, но упорно и ожесточенно искала. Она совалась в углы амбара, наклонялась к полу, шарила по нему. И крики ее, перешедшие в бормотанье, в бред, прерывались неизменным острым и почти яростным возгласом:

— Мой... мой!..

Ее поиски в полутемном амбаре, чем дальше, становились все упорней и обдуманней. Наконец, она наткнулась на то, что искала. В углу две половицы поддались под ее жадными руками. Радость охватила бабку. Бабка скрюченными пальцами, как когтями, стала выдирать плохо сшитые плахи. И вот одна шаткая половица поднялась, и под полом, откуда пахнуло затхлостью и мерзлою землей, наметилась яма.

Бабка удовлетворенно засмеялась. Оглянувшись мимолетно на дверь, на белеющий просвет раскрытой двери, она вернулась к сусекам. И там стала нагребать в подол запона обильное зерно. И, набравши полный подол, понесла к открытой половице, к яме и начала торопливо сыпать в нее добычу.

И так, сосредоточенно и упорно, понесла она поликарпов хлеб из сусеков в свой тайник...

— Мать! — с тихим и неожиданным испугом окликнул Поликарп бабку, внезапно возникая в светлом прорыве двери. — Пошто это ты, мать?!.

Бабка на мгновенье разжала руки, и с ее подола потекла живая струя зерна. Но, быстро подхватив запон, она обернулась к сыну и мутный блеск ее глаз обдал его безумным взглядом. И она неистово зашептала:

— Отберут... прятать надо... Мой!.. спрячу... Хлебушко!

— Да опомнись ты, мать! — шагнул к ней Поликарп. Ребята остались возле дверей. — От кого прятать-то?

— Спрячу!.. От супостатов. Подальше спрячу!.. Избави бог, придут, отымут!..

— Иди, мать, домой. Озябнешь без шубы. Иди!

Поликарп поднял с полу шубу матери и тронул старуху за плечо. Но бабка проворно и зло увернулась и, прижавшись к сусеку, крикнула:

— Не трожь!

Ребята вдвинулись в дверь. В амбаре стало еще темнее. Но лицо старухи было освещено прорвавшимся со двора рассеянным блеском дня и как бы светилось. И от того оно казалось еще более безумным и страшным. Младший, Колька подтолкнул локтем брата:

— Сдурела старуха. Гляди, какая страшенная!

— Не трожь! — повторила бабка. Прижавшись теснее к сусеку, словно защищая его собою, она налилась тупой решимостью и непреклонностью:

— Умру за хлебушко! Не ондам!..

Поликарп растерянно оглянулся на ребят. Те смущенно и виновато молчали.

— Мать, — вздохнул Поликарп, — да ведь никто его отымать не станет...

— Уйди, уйди! — запричитала старуха и вдруг взвыла. Поликарп и оба мальчика вздрогнули.

— Уйди!.. Оченьки бы мои не глядели!.. Такое богачество... Дожила, сподобилась... И неужто уйдет?!.

Она сникла, присела возле сусека. Мелкая дрожь не то от холода, не то от волнения потрясла ее тело.

— Ой, прятать надо!.. Ой, подальше! — приговаривала она, раскачиваясь и потрясая выбившимися из-под платка седыми космами. — Прятать, прятать!..

Она причитывала, как причитают над покойником. Она плакала. От плача она ослабела. И когда слабость сморила ее, Поликарп укутал ее шубою и увел в избу.

Ребята шли за ним молча. Они оторопело впитывали в себя все, что увидели...

Укрытая шубами, бабка лежала в тяжелом забытьи на печке.

Поликарп с домашними сидели за столом. В избе было тихо. Никто не решался прервать неловкого, гнетущего молчания.

Вдруг младший, Колька громко рассмеялся. Поликарп быстро взглянул на него.

Колька вылез из-за стола и, не переставая смеяться, маленький, светлоголовый, весело сказал:

— Бабка вроде буржуя непристрелянного... Дрожит над хлебом!.. Не заработала, а дрожит!..

Колькины слова всколыхнули настороженность в избе. Поликарп с притворною суровостью пригрозил сынишке:

— Я те дам баушку неловкими словами обзывать!.. — Но сам улыбнулся, и, взглянув на печку, тише прибавил:

— Ослабла старушка. Умом ослабла... Годы.

Потом погладил седеющую голову, на мгновенье задумался, легко вздохнул.

— Ладно! — бодро сказал он, отвечая каким-то, невысказанным своим мыслям. — Ладно... Василий, давай еще посчитаем. Куды же мы хлеб-от остатний девать станем?

— Прятать будем! — захохотал средний, Василий.

— Я те попрячу! — подхватил его смех отец. — Ну, — сгоняя смех со своего лица, продолжал он. — Оставалось у нас тридцать два центнера. Куды мы их сбуровим?

Василий сбоку поглядел на отца и нерешительно предложил:

— Нам, отряду бы сколь-нибудь отсыпал бы. Мы бы трубы новые купили или книг...

— Отряду? — переспросил Поликарп. — Ну, что ж. Вали, пиши — отряду два центнера...

— Я, тять, пять напишу...

— Я те напишу пять! Вали три!

Колька залез с грудью на стол и следил за карандашом брата.

— Тять, а, тять! — сунулся он. — А нам сколь?

— Кому это вам? — с веселой свирепостью обернулся к нему Поликарп.

— У нас тоже отряд! — храбро резал Колька. — И нам!..

Поликарп схватился за бока и весело захохотал:

— У, язвенские вы! Да вы этак все мои трудодни растащите! Грабители!..

В избе стало легко и весело. С печки раздавались глухие стоны обезпамятствовавшей бабки...

А с улицы, сквозь заиндевевшие окна, сквозь толстые стены избы просачивались радостные, взмывающие, задорные голоса и разливы гармони...