С улицы, сквозь замороженные окна неслись глухие звуки. Рвались веселые крики, скрип полозьев и тоненький задорный всхлип гармонии.

Поликарп прислушался, улыбнулся и с застывшей улыбкой вылез из-за стола. Ребятишки посыпались вслед за ним.

— Чево это там? — всполошилась бабка, сбрасывая ноги с высокого голбчика. — Чево шумят?

Она повторила свой вопрос. Никто ей не ответил. Двери с шумом раскрылись, в избе на мгновенье стало холоднее, потом у порога сгрудился топот, вспыхнул веселый спор ребят и все затихло.

«Ушли...» — сообразила бабка и стала торопливо спускаться на пол.

Ее томило любопытство. Что это за шум там, на дворе? Почему Поликарп нонче ходит веселый, словно праздничный, и куда опять все побежали?

Семьдесят восемь лет бороздами и темными впадинами лежали на бабкином лице. Спина ее горбилась и выцвел блеск подслеповатых глаз. Уходит жизнь из бабкина дряхлого тела. Пора уж, пожалуй, костям на покой. Да вот не берет бабку земля!

Старуха кутается в вытертую шубу и привычно ищет глазами в переднем углу темный лик сурового бога. Но богов там уже давно нет: внучата выкинули их, а Поликарп, потатчик, ни слова им не сказал! И крестится бабка на закоптелый угол, на сиротливый гвоздь, криво вбитый в стену.

Ноябрьский ядреный холод встречает ее за порогом. За порогом, в блеске зимнего солнца, трепещут голоса, позванивает, поет гармонь, шумят толпа. А над толпою близким заревом — красное полотнище знамени. Бабка шепчет молитвы. Бабка знает: если красное знамя, значит, опять какое-нибудь собрание, опять кого-то будут отчитывать, опять православным христианам горести! Но отчего же это нагрянули на Поликарпов двор?

Она протискивается поближе. Двор наполнен людьми. А у настежь раскрытых ворот виднеются лошади, подводы. На подводах какая-то кладь.

— Чево это? — спрашивает бабка младшего внучка.

— Тятькины трудыдни! — бойко отвечает малыш и устремляется в толпу. Старуха вздыхает и горестно поджимает губы. «Истинно трудны дни!..» — шепчет она и качает головой...

Старуха знает — и ничем не собьешь ее: жизнь стала тяжкой и несправедливой. Хороших людей обидели, верующих, богобоязненных людей. Спутали все, все привычное перевернули. Утеснили. По-новому заставляют жить. А в этом новом много ли хорошего? И самое непривычное, самое нехорошее — колхозы. Пусть Поликарп толкует, что от колхоза этого самого он свет узрел, — не ладно это! Не ладно!.. Ведь вот от колхозной этой жизни у ребят распутство пошло: экие щенки, а волю себе взяли, против бога поднялись, на иконы накинулись! Ни праздников, ни постов. Нынче работали до упаду. Какими-то ударниками, прости господи, заделались. А Поликарп, сказывали, самый главный ударник. Ни дня у мужика, ни ночи. На работе горел. А для чего? Было бы для себя, для дому собственного, так разве нонче про собственное дадут помечтать? Казна на все лалы наложит. Сколько ни работай, все ей отойдет.

Поликарп спорил, смеялся:

— У меня интерес, мать такой: наполним колхозные амбары, будет сыто и в моем брюхе. Колхоз у меня первее!..

— Дурень ты, право, дурень! — поучала она его. — Хошь у тебя парень старший жених и полный ты работник, а прямо я тебе скажу — дурень ты, пень неотесанный! Об своем хозяйстве можно ли не думать? Душа должна о своем собственном болеть! Вот как. И уж ежли у самого у тебя будет в брюхе сыто, ты и о других могешь размышлять...

— Это так, мать, по-старому!.. — смеялся Поликарп. И вместе с ним смеялись другие. Даже малыши-внучата!

С весны горел Поликарп на работе. Когда и спал-то мужик? А когда заколосились хлеба и золотом налились поля, слышала, мучимая бессоницею, бабка по ночам: вскакивал сын с постели, уходил со двора, бродил где-то и, возвращаясь домой, порою окликал ее:

— Мать, не чуешь: дождя не будет?

— Не ноют у меня крыльца, — отвечала она ему. — Видать, ведро будет.

— Ну, и хорошо! — радовался сын и валился ухватить кусочек сна.

В горячую рабочую пору ползала бабка одна по избе, по двору и томилась: сил работать не было никаких, да и для чего работать-то? Не себе же ведь все то, что наработаешь нынче! Но ныла где-то в самом потаенном уголке сердца обида. Вот бы, если б горел Поликарп на своем собственном деле, ковырял бы свое собственное поле, так знала бы она что делать, как быть: радела бы, сколько сил осталось, за своим добром. А теперь и радеть-то не о чем!

Толковали Поликарп да и другие колхозники, что жизнь слаще и сытее становится. Но бабка не верила, не принимала. Бабка забыла о прежней своей бедняцкой доле, о голоде, о беспросветной и тяжкой работе. Бабке все нынешнее не по сердцу.

— Мать! — говорил ей в минуты отдыха сын. — И чего ты грешишь? Живем теперь ладно, не хуже прежнего, ждем лучшего. Когда ты этак-то, как нонче, жила?

— Ну, и жизнь! — шумела бабка. — Да в позапрошечшие времена у меня все свое было! Хоть некорыстное, а свое! Хлебушка с полоски саймывали да в свои сусеки сыпали. Не то, что ноне... Свинья опоросится — поросятки свои были. Каки ни на есть копейки трудовые, потовые заведутся, так в лавке али в городе все покупишь... А теперь стыдобушка! Слезы!

— Грешишь! — упрекал Поликарп и начинал сердиться. Но сдерживался, понимал, что бабку не переделаешь. И все чаще и чаще обещал:

— Вот обожди, сымем нынче хлеб, и на наш пай будет вдоволь!..

Но старуха не верила и горестно качала головой:

— Знаю уж я, какие паи! Кабы совсем с голодухи не сомлеть!..

О трудоднях, о которых все вокруг нее говорили, бабка понимала так:

— Совецко жалованье...

А раз советское, то, значит, некорыстное, пустяковое, не настоящее.

Поликарп внушал старухе:

— Увидишь, мать, каки это таки трудодни. Который на совесть трудится, у того и больше будет. Главное, — чтоб не было лодырей...

— Ну, погляжу я, каки тебе трудныдни достанутся! Погляжу!.. — не сдавалась бабка.

— А вот и ладно! — смеялся сын. И вместе с ним смеялись ребята.

Бабка таила в себе обиду на насмешников. Она добиралась до редких своих сверстниц, таких же древних старух, жаловалась им:

— Совсем народ обезбожил, девоньки! Матушки мои, мнучки несмысленые, поди, под себя-то путем сходить не могут, а туда же: над старухой галятся!.. Смешно им, коли я правду сказываю!

Старухи горестно вздыхали. Старухи сочувствовали бабке. Старухи выкладывали ей свои горести. И были эти горести сходны и общи им всем отброшенным, оттесненным на задворки задорной, кипучей и непонятной жизнью.

И про трудодни старухи так же, как бабка, толковали:

— Вестимо, трудныдни!.. Омманут! Заманули на работу, иные горят на ей, а, в канцы концох, шиш и выйдет!.. Омманут!

— Омманут! — загорались потухшие глаза. И невероятна была эта старческая, ненужная радость...

В непривычной сутолке на поликарповом дворе бабка сначала смешалась и оробела. Гармонь заливисто выводила веселую тараторку, острый ветер трепал красное полотнище, скрипели полозья и кто-то хозяйственно кричал:

— Заводи влево! Влево, а то тесно станет!..

Бабка узнала голос председателя колхоза, некудышнаго, по ее мнению, Проньку Ерохина. Она протиснулась вперед. Ей дали дорогу, на нее оглянулись. Пронька, председатель позвал ее:

— Баушка Ульяна, выходи поближе, почевствуй сына-ударника! Расступитесь, гражданы колхозники, дайте дорогу мамаше товарища Поликарпа Федорыча!

Бабку легоничко протолкнули дальше, и она вышла на открытое место. И она увидела:

Во двор въехало шесть подвод, нагруженных полными мешками. Посредине двора, на чистом месте, недалеко от дверей амбара стояли большие весы. Возле весов находился Поликарп и кто-то из мужиков. Тут же вертелись ребятишки, притихшие и молчаливые, но радостные. Поликарп взглянул на мать и широко улыбнулся: