— Человечина растет! — широко улыбаясь, говорил Александр Евгеньевич, следя за Вовкой.

— Советский полноправный и свободный гражданин! — усмехался Сорокосабель, слушая из-за своей перегородки Вовкин бесцеремонный и властный крик.

— Он гугулькает со мной, — утверждала серьезно Наталка, — со мной он, тетя, разговаривает. Все, все гаравит!

Мария впитывала в себя все, что исходило от Вовки, все, что касалось его, и широкая материнская гордость поднимала ее, делала сильной, уверенной, зрелой. Наполняя день свой работой — и вузовской, и той, которую она брала себе на дом, она ни на минуту не выпускала из своего внимания Вовку. Она отрывалась от стола с бумагами и бежала к его кроватке, когда он бодрствовал и тихо сопел, уставившись взглядом в потолок; она вслушивалась в его ровное дыхание, когда он тихо спал. Она нежно напевала над ним или вела тихие бесконечные, бестолковые беседы, когда он капризничал и заливался громким криком. Она была целиком, до-отказа переполнена им, этим растущим человеком, ее сыном, Вовкой.

Однажды Александр Евгеньевич полушутя, полусерьезно сказал ей:

— Я начинаю ревновать тебя к Вовке. Этот шпингалет совершенно вытесняет меня из твоего сердца.

— Я мать, — слегка сконфузившись, пояснила Мария. — Его я люблю, как мать. А тебя...

— Меня как супруга? — посмеиваясь глазами, нарочно употребил это неуклюжее слово Александр Евгеньевич. — По привычке?

— Нет, Саша! — зарделась Мария. — Не по привычке... Ты мне очень-очень родной. Ну, а Вовка... Ведь это моя кровь.

— Кровь, кровь! — недовольно повторил Александр Евгеньевич. — Какие ты слова тяжелые да старинные говоришь. Будто старуха. Вот я ведь тоже Вовку люблю. И. может, не меньше твоего. При чем тут кровь! Тут другое.

— Многое. Дружба, воспитание, общие интересы. Вот, что создает любовь.

— А что же другое?

Мария лукаво сверкнула глазами:

— Какие же у тебя с Вовкой общие интересы?

— Ах ты жиганка! — рассмеялся Александр Евгеньевич. — Ловишь меня! Лови! Но все-таки ты не права. Знаешь, в тебе есть еще мною от старинки. Каким путем это в тебя влезло, не знаю. Но есть. А потом ты как-то сторонишься настоящей жизни. Замкнулась ты в себя, в личное свое, в Вовку...

— У меня времени нехватает.

— Нет, погоди, поговорим по-серьезному. Я давно хотел тебе о многом сказать...

— О моих недостатках? — исподлобья взглянула на него Мария.

— Не о недостатках, а об ошибках. Исправлять их нужно. Давай, Маруся, исправлять их вместе! Давай я буду тебе вроде старшего товарища. Ты меня слушайся. Я плохому тебя не научу. Я тебя крепко люблю! Крепко.

— Учи, — наклонила голову Мария.— Я не отказываюсь. Я тоже... тебя... люблю...

Александр Евгеньевич заговорил об ошибках Марии неспроста. При всей его привязанности к ней, при всей его любви к Марии, он не мог не подмечать за нею на каждом шагу мелкие черточки, незначительные поступки или мимолетные рассуждения, шедшие в разрез с его жизненными установками, с его пониманием и приятием мира. Ему были непонятны и чужды ее колебания по поводу совместной жизни с ним. Он не понимал почему она так близко принимает к сердцу присутствие где-то на стороне отца Вовки, Николая, почему она придает такое большое значение «голосу крови», вот тому, что Вовка не родной ему, Александру Евгеньевичу. Он не понимал всего этого, как не понимал и того, что Мария — молодая, свежая, едва вступившая в жизнь, не спаяна крепко и органически с окружающей ее действительностью, чуждается вузовской и всяческой общественности и замыкает себя в своих четырех стенах. Не понимал этого и протестовал против этого. И сам для себя решил, что этого больше не должно быть.

Он начал действовать.

Не ограничиваясь разговорами, он стал втягивать Марию в свою собственную жизнь. Однажды он вытащил ее с собою на собрание на заводе, на котором работал до командировки в вуз. Мария сначала отказывалась, ссылаясь на то, что ей не на кого оставить Вовку. Но Александр Евгеньевич и тут нашелся.

— Мы попросим Феклу Петровну приглядеть за ним.

Они пришли на завод, когда в заводском клубе было уже полно народу. Солодуха встретили шумно, как своего, как любимого.

— А, Саша! Пролезай сюды! К нам!

— Здорово, инженер! Тискайся к нам!

— Солодух, братище! Как дышишь?

Марию ошеломила такая встреча. Она знала об Александре Евгеньевиче очень мало, только почти то, что он был рабочий на заводе и оттуда получил командировку в вуз. Она и не подозревала, что его где-то любят, что у него есть теплая среда, в которой его по-своему высоко ценят. Растерянно и смущенно оглядывалась она и, чувствуя на себе любопытные, испытующие взгляды, начинала раскаиваться, что пришла сюда. Александр Евгеньевич заметил ее смятение и шепнул ободряюще:

— Не стесняйся! Они парни хорошие!

Собрание было посвящено производственным делам завода. Для Марии то, о чем говорили и докладчик, и выступавшие после него рабочие, было чуждо и малопонятно. Она скучала и с тоскою поглядывала по сторонам. Но Александр Евгеньевич впитывал в себя происходящее вокруг них с какой-то жадностью. Ноздри его раздувались, словно он с наслаждением вдыхал в себя родной и любимый запах, лицо его играло улыбками, иногда он хмурился, порывался вперед, вытаскивал блок-нот и быстро что-то в него записывал, иногда удовлетворенно покачивал головой и вместе с другими выкрикивал:

— Правильно!

Когда он вырвал из блок-нота листок и, быстро написав на нем несколько слов, передал сидящим в переднем углу, Мария шепотом спросила:

— Ты что это?

— Буду выступать, — озабоченно ответил Солодух и снова весь насторожился.

Потом из президиума назвали его фамилию, и Мария обожглась тревогой и неожиданностью, когда раздались дружные хлопки.

Александр Евгеньевич вышел на сцену уверенно, слегка улыбаясь и разбирая на ходу свои записи.

«Как он спокоен!» — удивленно подумала Мария, и неожиданная гордость согрела ей сердце. Александр Евгеньевич привычным движением взъерошил волосы на голове, широко улыбнулся и заговорил. Он говорил просто, вот так же, как разговаривал с Марией, с другими. Словно не в туго набитом людьми заводском клубе выступал он, а сидел где-нибудь среди близких и давнишних товарищей и толковал с ними о знакомых, о родных, о трогающих его до глубины души вещах. У Марии широко раскрылись глаза, и она стала вслушиваться в слова Александра Евгеньевича. Машины, производительность труда, нормы, достижения и ошибки, успехи и прорывы — вот, что она услышала и в чем не могла разобраться. Но окружающие, видела она, слушали Солодуха внимательно, окружающим были понятны и обычны эти необычные и малопонятные слова, понятия, приводимые Александром Евгеньевичем примеры. В широко раскрытых глазах Марии засветились теплые огоньки. Солодух выростал в ее глазах, становился героем. И когда он кончил говорить и кругом всплеснулся ливень аплодисментов, она не выдержала и тоже захлопала.

— Как ты хорошо говорил! — прошептала она Александру Евгеньевичу, освобождая для него пошире место возле себя.

— Что ты! Какой я оратор! — засмеялся Солодух, но в глазах его блеснул радостный лучик. Ему приятна была ее похвала.

После этого собрания Александр Евгеньевич затащил Марию в читалку своего института, а потом однажды, когда ему захотелось, чтобы она прочла одну книгу, находившуюся у него на квартире, привел ее к себе в комнату.

Это было впервые, что Мария появилась у него. Она почему-то слегка смущалась, входя в комнату Солодуха.

— Вот, гляди, — сказал Александр Евгеньевич, — это мое логово.

Мария жадно оглядела стены, узкую кровать, стол, полки, уставленные книгами, портреты на стенах.

— Хорошо у тебя, Саша, — похвалила она. — Чисто, светло... как у девушки.

— Холостая квартира! — пояснил Александр Евгеньевич. — А чистоту у меня хозяйка квартирная наблюдает. Я сам бы не смог.

Комната была большая, значительно больше, чем у Марии. Одна стена была совершенно свободная, как будто Александр Евгеньевич освободил ее для чьей-то кровати. Когда Мария взглянула на это место, а потом встретилась глазами с Александрам Евгеньевичем, он добродушно, широко улыбнулся и тихо произнес: