Вдруг она поняла смысл слов Александра Евгеньевича. Тряхнув головой, она сделала попытку высвободиться из его рук. Открыла глаза, вздохнула.

— Не знаю... — глухо проговорила она. — Не знаю... как же это будет? Как мы станем жить втроем? А если Вовку у меня отымут?

— Отымут? — удивился Солодух. — Кто?

— Ну тот... — обожглась стыдом Мария, не в силах произнести слово «отец».

Солодух покачал головой:

— У него нет никаких оснований сделать это, никаких прав...

— А закон?!

— Нет такого закона, который отнимал бы ребенка от матери. В советской стране, Маруся, такого закона нет и не может существовать.

Мария вскинула глаза на улыбающегося Александра Евгеньевича и недоверчиво покачала головой.

Вторая встреча Солодуха с Николаем произошла в этот же день. Александр Евгеньевич вышел зачем-то к слесарю, а в это время в дверях возник разговор между Степкой и кем-то, кто справлялся о Марии. Солодух сразу узнал голос Николая и пошел к нему навстречу.

— А, опять вы! — с легкой насмешкой и неприязненно воскликнул Николай. —Впрочем, я этого ждал.

— Вы зачем? — спросил Александр Евгеньевич ровно и почти равнодушно.

— Зачем? Ну, это уж мое дело!

— Не совсем. Дело касается Марии, а это все равно, что меня самого.

— Дело не касается вашей Марии, — язвительно возразил Николай. — Я к сыну своему пришел, к ребенку...

— Что ж, проходите, — посторонился Солодух, пропуская Николая. Тот удивленно взглянул на него и слетка смешался. — Проходите! — повторил Александр Евгеньевич.

Мария тревожно взглянула на обоих. У Марии вздрогнули ресницы. Солодух прошел к ней быстрее Николая и объяснил:

— Вот на Вовку пришел взглянуть. На нашего Вовку.

— На вашего? — удивленно изогнул брови Николай. — Парнишка, я в этом уверен, мой!

— Мог быть вашим, — усмехнулся Солодух, — а теперь вряд ли! Вы сядьте. Нужно поговорить. Нужно, чтобы все стало ясным и бесспорным.

Оттого ли, что Солодух говорил уверенно и просто, или от близости настороженной и враждебно поглядывающей Марии, но Николай смутился. Он потерял обычную свою уверенность. Он оглянулся бесцельно и сел на ближайший стул.

— Поговорим, — останавливаясь возле него, пригласил Александр Евгеньевич, — поговорим, как два сознательных, взрослых человека. Вот видите, это, — он показал на Марию, — моя жена. Жена и товарищ. Все, что близко ей, близко и мне. Ее ребенок — это и мой ребенок. Ясно? Особенно, когда на этого ребенка никто, кроме нее, не имеет никаких прав...

— А я? — вспыхнул Николай.

— Никаких! — рванулась Мария и тотчас же замолчала, встретив ласковый, но предостерегающий взгляд Александра Евгеньевича.

— Вы на него, конечно, не имеете никаких прав, — убежденно, как что-то, не требующее никаких доказательств, сказал Александр Евгеньевич. — Ведь, во-первых, вы сами себя устранили от ребенка, а, во-вторых, — он на мгновенье остановился, смял в себе что-то, обернулся к Марии и, улыбаясь, попросил ее: — Скажи ему, Мария, значит ли он что-нибудь для тебя теперь?

— Чужой! — изгорев смущеньем, решимостью и радостью одновременно, крикнула Мария. — Совершенно чужой он мне!.. Да, да! Николай, чужой, как первый встречный прохожий!

— А ребенок-то все-таки от меня, — криво усмехнулся Николай, бледнея. — Этого никуда не спрячешь.

— Что ж отсюда следует? — в упор взглянул на него Александр Евгеньевич, — случайность, прошлое, вопрос физиологии...

— Ему никто не заменит настоящего отца...

— Отцы часто умирают и от этого дети нисколько не проигрывают. Да нужно сначала понять, кто же настоящий отец: тот ли, кто...

— Тот, кто дал жизнь! — нетерпеливо перебил Николай.

— Ерунда! — поморщился Александр Евгеньевич. — Книжные, надуманные слова. Дал жизнь! Дело не в том, чтобы дать жизнь, а в том, как направить ее, эту жизнь.

Сжавшись и полуобернувшись от них, этих спорящих мужчин, Мария стояла возле кроватки ребенка и слушала. И нестерпимый, обжигающий стыд охватывал ее, подступал к горлу, выливался яркими, лихорадочными пятнами на щеках. Наростало в ней непреоборимое желание крикнуть, остановить их, прекратить их спор. Наростала потребность уйти, остаться одной, о чем-то глубоко и по-новому подумать, что-то пересмотреть, перерешить. Она стремительно обернулась к Солодуху и к Николаю, и они сразу увидели ее изменившееся от боли и тоски лицо.

— Мария! — шагнул к ней Александр Евгеньевич. Николай медленно поднялся со стула.

— Уходите! Перестаньте! — сдавленно крикнула она. — Не надо, не надо! Я не могу!..

Александр Евгеньевич нелепым, ребяческим жестом поднес руку ко рту и прищелкнул языком:

— В самом деле... Вот глупость-то! Дискуссию завели. Твоя правда, Мария, твоя правда! Пойдемте отсюда! — повернулся он к Николаю.

— Я сначала на Вовку взгляну, — возразил Николай, с жадностью поглядывая на обоих.

Но Мария выступила вперед и преградила ему дорогу к кроватке.

— Не пущу! Не хочу!.. Уходи! Слышишь, уходи и больше не смей приходить! Никогда.

У Николая хмуро сошлись брови. Александр Евгеньевич быстро положил ему руку на плечо и бесповоротно сказал:

— Да. Пойдемте! Без разговоров.

Без разговоров, внезапно подчинившись этому приглашению, Николай пошел к двери. Мэрия угрюмо следила глазами за тем, как выходил Николай и следом за ним Александр Евгеньевич. Лицо у нее было усталое, постаревшее, некрасивое.

А Вовка между тем рос. У Вовки взгляд переставал быть неясным, неосмысленным, водянистым. Он начинал поворачивать головку на привлекавшие его звуки, он вглядывался в яркие цвета, он широко раскрывал глазки на сверкающие предметы. И некоторые голоса положительно нравились ему: так, он удовлетворенно пускал слюни, когда слышал голос матери или когда Наталка щебетала над ним что-то по-своему.

Вовка становился человеком.

Уже кончалась осенняя, неопределенная пора и по утрам земля туго и гулко рокотала под ногами. Стояли обнаженные деревья, и ветер свистел в их негибких ветвях. Звенели колким и хрупким льдом лужи в канавах и в колеях дорог. Выпадали густые инеи. Вспархивал, кружился и лениво падал снег. Подходила зима. В комнатке у Марии было тепло: хозяева протапливали квартиру, загоняя, как выражалась слесарша, тепло на зиму. Мария, управившись с Вовкой, усаживалась за работу. Вороха бумаг грудились перед ней на столе, она пересматривала их, что-то подсчитывала, что-то отмечала. Какие-то ведомости и таблицы, в которых она первое время путалась и с трудом разбиралась, поглощали ее время почти до-отказа. Но ей нравилось это. Ей было приятно и радостно сознавать, что она зарабатывает сама себе на жизнь, что она этой работой содержит и себя и Вовку.

Александр Евгеньевич приходил к ней каждый вечер. Она ловила звук его шагов за перегородкой, она с радостным волнением прислушивалась к его голосу. Она ждала его и была счастлива, что он приходит. Но когда он в тот день нелепого и странного разговора с Николаем, вернувшись в ее комнату, сказал, что они должны теперь жить вместе, она решительно и непреклонно отказалась.

— Нет, — покачала она головой, — нет, этого не нужно.

— Почему? — настаивал он.

— Я чувствую, что этого не нужно, — упрямо твердила она, не умея объяснить своего нежелания сойтись с ним и жить на одной квартире.

Солодух присмотрелся к ней, на мгновенье помрачнел, но быстро оправился и не стал настаивать.

И жизнь пошла ровно. В этой жизни самой большой и неомрачимой радостью был Вовка. За окном блекли и погасали теплые краски, за окном простиралась холодная и неприглядная осень, медленно и жестоко переходящая в зиму. И солнце, давно уже переставшее греть, сеяло тусклые и холодные лучи. A в комнатке у Марии от Вовки, от его светлого созревания словно согревающее сияние трепетало. Вовкин непонятный лепет, его беспричинные улыбки, вот то, как он барахтался, освобожденный от одеяльца, и сучил ножками и тянул крошечные кулаки к влажному рту, — вот все это будило теплую усмешку, веселило, радовало.