За спиною забойщика ждали в очереди. Чтобы перенять молоток из уставших рук. Еще не рассеялось первое ужаснувшее впечатление. Кто-то вспоминал:
— Крикнул «мотор пропадает!» и в печь! Точно в омут канул...
Прошел час. Говорили мало. Иногда раздавались короткие деловые слова. Молоток стучал неумолчно, и звякали топорами плотники, укрепляли своды просечки. Появился вызванный врач.
— Где пострадавший?
— Сядьте и ждите...
Врач содрогнулся и долго протирал вспотевшие очки. В штрек забегали из соседних лав. Постоят и, не спрашивая, уйдут обратно. Минуты длились томительные и страшные.
— Стой! — завопил Мухин. — Обожди!
Поднял руку и ухом припал к стене. В глухой тишине из глубин доносились звуки. Иногда они гасли, иногда разгорались слышнее.
—Тук-тук-тук! — стучало тогда из земли. Призывно и жутко.
— Жив! — не выдержал Коваль.
— Жив! — в несказанном восторге вскрикнул весь штрек, и пущенный молоток загрохотал оглушительно.
— Иду-иду-иду! — выбивало его стальное шило.
— Держись, товарищ! — выкрикивал Мухин. — Мы идем, идем!
Все нервно смеялись. Взглядывали друг на друга и смеялись. Послали за теплой одеждой, за коньяком. Это тоже порадовало — значит, старались для живого.
Прошло четыре часа. Ответные стуки смокли. Но молоток гремел. Один за другим сменялись забойщики. Просечка все глубже врубалась в уголь.
Никто уже не радовался. Все понимали, что трудно. Пробиться трудно, а там, в завале, дожидаться еще трудней.
Лица сделались жесткими и упрямыми. Вырвать товарища у горы! В каком бы он виде ни был, а вырвать! Это — закон горняка...
Через девять часов инженер пожевал бутерброд и бросил.
— Не хочется есть!
Мухин пристроился на полу. Усы его висели, как тряпки. Он зажал ладонью щеки, и словно окаменел. Но каждые четверть часа вскакивал и бежал к забою.
— От начала — десять! — сказал Коваль и щелкнул крышкой часов.
Прозябший врач ушел на-гора. Его заменил дежурный хирург. Сидел у стенки на ящике с красным крестом. Возле стояли носилки. На них избегали смотреть.
В просечке загомонили.
— Стучит! Стучит! — передавали один другому. Опять загорелись глаза. Люди удвоили силы. Бросались на уголь, как львы.
— Стучите в ответ! — настаивал врач. — Не давайте заснуть!
Митрошка с товарищем заглянули в штрек. Митрошка помялся и подошел к десятнику. И вдруг громко и неудержимо всхлипнул. Товарищ испугался и потянул его за рукав...
* * *
Начав задыхаться, Орлов очнулся.
В горло и ноздри густо набилась пыль. Он фыркнул, откашлялся и рванулся встать. Его удержали нога и низко висевшая глыба. Тогда он начал соображать.
Лежал он на животе, в угольной нише. Впереди, но так, что рукой не достать, валялась электрическая лампочка и свет ее был радостней всего другого. Другое было мрачно и страшно.
Вверху висело. Вроде клубка сцепившихся камней. Сбоку чернела плита. Огромная. Она привалилась к стенке забоя и навесом прикрыла Орлова. Что было там, за плитой, он не видел.
Сзади был мрак. Орлов дернул ногами. Одна была живая и двигалась свободно. Другую зажало в тиски и щемило болью.
Орлов испугался, закричал, забил головою и стих.
За плитою опять проснулся грохочущий гул. На спину и на лампу посыпались крошки. В темноте скрежетали невидимые тяжести и переворачивались с хрустом. А потом умолкли.
От мокрого угля остро пахло сыростью. Подбородок и нос Орлова уткнулись в уголь. Сознание заработало ярко и неправдоподобно.
Образно вспомнилось море. Знакомая крымская солнечная вода, мухинские усы и шурф, глядевший в небо. Орлов затрепетал, заметался и опять потерял сознание.
Вторично очнулся от холода. Все было так же, только лампочку наполовину засыпало угольной пылью. Мертвая тишина пропитала камни. Но откуда-то снизу дробно и твердо стучал молоток.
Орлов отер с лица налипший уголь, уперся локтями и дико слушал.
Издали властно стучались в каменный гроб. Орлов безумно расширил глаза и заплакал.
— Не забыли! — все более удивлялся он и плакал все жарче, все неистовее.
Слезы были горячие и капали на остывшие пальцы.
— Не один! Не один! — убеждал он себя, и эти слова переворачивали душу. Он схватил попавшийся ключ и застучал им в ответ.
Безмерная благодарность вспыхнула к людям, которые разбивали сейчас двери тюрьмы. Неслыханно бились сейчас люди за его спасение. За спасение Сашки-Орла, взломщика и бандита!
От этого и перевернулась его душа...
Сашка сладил с собой, утер рукавом глаза и тут же торжественно поклялся:
— Будь я лягавый, а я отплачу! Сердцем своим, рукой, правдой и кровью. Всем!
Осознал, что для этого нужно жить. А поэтому деловито подергал прижатой ногой и испугался.
— Раздавило! — решил он. — А холодно оттого, что уходит кровь...
За поясом он нашарил проволоку, обернул ей ногу выше колена и туго закрутил ключом. Потом лег и принялся стучать.
Клонило в сон. Было холодно, неудобно и болела перетянутая нога. Дальше эти чувства стали слабеть. Его охватила усталость, ключ выпал из пальцев и он заснул.
Проснулся Орлов в темноте от потрясающего озноба. Вытаращил глаза и все припомнил.
Отбойный молоток гремел теперь, казалось, над самым ухом. Даже слышались голоса!
Но лампочка догорала. Красно светилась только петелька волосков.
Орлов ужаснулся, обрадовался и успокоился. Очень отупел. Придавленная нога перестала болеть. Совсем онемела. А болеть начала другая от долгого, неудобного положения.
— Эй! — донеслось из-за стенки. — Отзовись!
Точно колокол грянул над головой.
— Здесь! У забоя! — задохнулся от счастья Орлов. — Слышите?
— Слышим! Держись, товарищ!
Орлов укусил себя за руку — больно. Значит, не спит, значит, на самом деле. Твердость вернулась к нему.
Лампа потухла, и тьма охватила его. Теперь голоса заменили свет.
Впереди посыпался уголь. С треском сломался камень, и красной звездой загорелся просвет. Орлов рванулся.
Когда же в отверстие показалось лицо и ослепила яркая лампа, он закрыл глаза и уткнулся в уголь.
Работа шла нестерпимо тихо. Теперь разбирали руками каждый кусок. Боялись неловким движением вызвать обвал.
Первым к нему протискался Мухин. Гладил по голове и тыкал в стучавшие зубы горлышко бутылки. Коньяк согрел и обжег. Орлов притих и благодарно посмотрел на десятника.
Прошел еще час и его вынесли. Он был бел, как бумага, очень серьезен и молчал...
* * *
— Удивительный случай! — делился доктор. — Вы представьте, даже нога уцелела! Но я не даю ему много говорить...
Коваль не слушал. Вместе с Мухиным он вошел в палату.
Орлов сидел на койке в белой одежде, помолодевший и чистенький. Сидел, стругал ножом карандаш и был похож на стриженого школьника.
Он оглянулся и радостно засиял. В ответ ему засмеялись и веселый управляющий, и жесткий десятник.
Коваль поставил на тумбочку сверток с провизией. Мухин достал из кармана папиросы «Борцы» и положил их Орлову на колени. Потом, помолчав, сказал:
— А мотор мы тоже спасли!
— Да что ты! — крикнул Орлов. Вдруг покраснел до волос, всунул нож между койкой и стенкой, и нож переломился со звоном
Орлов протянул изумленному Ковалю рукоять.
— С этим пером я собрался вчера убежать через шурф...
Сказал и лег на подушку.
— Покури, парень, покури, — уговаривал его Мухин, — и засни. Это тебе на пользу!
А уходя, подмигнул Ковалю:
— Он маленечко не в себе. Но это пройдет!
В тот же вечер рудничные организации телеграфно просили о сокращении срока наказания Александру Орлову, бывшему бандиту.
