— Алешка, да ты весь выгорел на солнце! — любуюсь я им. — Волосы у тебя, как трепаный лен, брови совсем побелели, а нос облупился!
Алешка хмыкает в рукав — доволен шуткой.
— А мне што!
Уж нет убийственного и упадочного вчерашнего настроения. Уже нарисовалась и перспектива. Голубинский, конечно, снесут. Это печально для рабочих, обидно для моего самолюбия, может быть, и рискованно для предприятия. Но что же делать?
Чем бесплодно мучиться непоправимым, я лучше займусь изучением россыпей Чары. И, может быть, выясню что-нибудь для зимы.
Я не знаю, как посмотрят на это занятие Евдокимов и управление. Посылали они меня не за тем. Но ехать обратно сейчас — это значит опять окунуться в котел вчерашнего кошмара. Будь, что будет, а сегодня я дам себе отдых и спокойным исследователем отправляюсь на Чару.
У нас у обоих ружья. У Алешки берданка крохотного калибра. Но он горд ею безмерно и с презрением поглядывает на мою двустволку.
Мы шагаем к разрезу, к месту давнишних работ. У старых шурфов расстаемся. Он отправляется по отвалам за рябчиками, я остаюсь для геологической работы.
— Дядя, — доносится издали звонкий крик, — не забудь, костер приготовь, — похлебку варить к ужину будем!
Как великолепно сейчас! Широким ковром раскатились цветные камни. В ослепительном блеске каждая лужица. Теплом ласкает земля, и поздняя бабочка, как летучий цветок, мечется в солнечном луче.
Долго хожу я, исследую гальку. Забираюсь в могилы отвалов. Осматриваю полузатопленные ямы.
Ведущий стержень мысли остался от прежнего посещения. Он захватывает, я рассеиваюсь, забываю угарный, вчерашний день. В мыслях настойчиво бродит еще неродившаяся догадка. Но уже оформляется, зреет, вот-вот загорится руководящим светом.
Солнце склоняется к вечеру, уже трижды перекатываются вдали Алешкины выстрелы, когда я, усталый, сажусь на камень под тень обрыва и счастлив отысканным решением.
Я разгадал. Красная глина — это древняя россыпь, несшая золото. Галька ее из песчаников, разрушенных временем. Зеленая глина и гранитные камни — более поздние и бесплодные отложения.
Если смотреть, не зная состава породы, то зеленое ложе реки ничем не выдаст своего секрета. На самом же деле, в то время как прежнее русло свернуло налево под гору, новое продолжается там, где течет современная Чара.
Я вскакиваю осененный. С Василием Ивановичем мы ходили совсем не туда! Мы смотрели террасу по правому берегу, где когда-то искали потерянный фарт неудачливые золотопромышленники. Под ней и не может быть золота. В этом порукой закон геологии!
Взволнованно я проверяю свои заключения. Да, несомненно! Последняя красная яма прижимается к левому берегу. От нее и направо тянутся груды уже зеленой почвы. Зачем же пробиты вверху десятки шурфов? Как разведчик, я прихожу в наивный ужас! Сколько затрачено сил, сколько напрасно погублено денег... Образчик работы вслепую, творчество доморощенных эмпириков!
И максимовский шурф — разумеется, ерунда. Он не мог существовать никогда, как не существует и россыпь под правой террасой!
Теперь я смотрю на огромный, стеной взвившийся вверх земляной обрыв. Это — левый берег, лохматый от столпившихся кедров. К нему-то и тянутся мои помыслы. По теории тут, под тяжким грузом многометровых напластований, покоится золото. Нужен практический шаг — хотя-бы один глубокий шурф, заданный сверху, чтобы проверить россыпь.
Но прав Василий Иванович. Раньше зимы здесь шурфа не пробить — затопит вода.
— Дядя, ого! — кричит приближающийся Алешка. Он отчаянно утомлен, но и важен ужасно. На привязи, за спиной, болтается глухаренок.
— Ах, ты славный мой, белобровый стрелец! Поздно уж, парень, обед варить, — показываю я на снижающееся солнце.
— Ну, домой пойдем, — соглашается Алексей. — Мамка там слаще сварит!
— Пойдем. Но так, чтобы левым бугром пройти. — Я киваю на заинтересовавший берег.
— Пошто не пройти, — деловито соображает мальчик, — только дальше им будет. Здесь не ходят. Колодник, чаща и медведя боятся. Ну, а нам-то что?
Он готов хоть на северный полюс.
Понемногу я догадываюсь, почему здесь не пробовали работать. Недаром мы перелезли гребень скалы, зубреною стенкой утянувшуюся в тайгу. Скала и смутила, должно быть, разведчиков прошлого, принявших рыхлый увал, лишь прорезанный узкой грядою, за склон коренной горы.
Тем значительнее будет мое открытие.
Пробираемся в гущине. Трещат под ногами ломкие ветки. Колючие сучья торчат навстречу — береги лицо!
Высокоствольный лес и вечер в густую тень погрузили землю. Неуверенно шарят ноги, спотыкаются о гнилье колод. Сырые и прелые испарения плывут в холодеющем воздухе. Опять просыпаются невеселые думы о Голубинском. Мучительно ноют, как простуженный зуб.
Вдруг срывается рябчик. С нервным трепетом крыл перепархивает в глубину хвои, садится на пихту. Я вижу дрожь потревоженного сучка и отчетливо различаю птицу.
Алешка, тащившийся сзади, мигом хватает ружье и кошачьим прыжком ныряет за кедр. Вот, перебегает к другому дереву. Теперь останавливается и медленно подымает ружейный ствол.
Молния ударяет в хвою. Бах! — разносится выстрел, раскатисто повторяемый лесом. Рябчик косо слетел к земле.
Между кедров мелькает Алешка, несется к подбитой добыче. Скрывается за кустами, и я слышу опять порывистое трепетание крыльев.
Взлетел — несомненно, ранен. Хруст преследующих шагов затихает, дремучая тишина опять возвращается в лес.
— Устали нет на него, — тепло улыбаюсь я.
Закуриваю в ожидании и внезапно испуганный и далекий крик жутко разносится в сумерках. Смолкает, точно придавленный. Нет, опять закричал короткими, заглушенными воплями.
Несчастье! С места я перепрыгиваю валежину, сдергиваю на ходу ружье, бросаюсь в трущобу хвои. Шарахаюсь от деревьев, царапаю лоб и руки и останавливаюсь, потеряв направление.
— Алешка! Держись! Бегу, о-го! — ору изо всех сил и жду ответа.
Рядом различаю громадный медвежий след, вдавившийся в мох. Он заметен даже во мраке тени. Моментально вытаскиваю пулевой патрон, сую его в ствол и захлопываю ружье.
— А-а-а! — отчаянно и протяжно подымается в тишине звенящий детский голос. Ужас охватывает меня с головы до ног.
Вздернув курок, я бегу, не разбирая препятствий. Падаю в ямы, ушибаюсь о сучья, с треском рву зацепившийся рукав.
Задохнувшись, вскакиваю на бугор. Рядом в кустах бултыхаются шумные всплески...
В неожиданной лесной озеринке, как в круглой чашке, зыбится черная вода. Круги серебристыми кольцами разбегаются к стенкам. А там, в середине, выныривает и скрывается утопающий Алешка...
Я отшвыриваю непонадобившееся ружье, кидаюсь к воронке провала. Нет, не дотянуться мне до лица с безумно вытаращенными глазами!
Но у самой воды из почвы торчит узловатый корень. За него я цепляюсь рукой и прыгаю в озерко. Сразу ухаю с головой в ледяную пучину. Выныриваю и хватаю облипшие волосы мальчика...
И побегал же я потом, собирая костер! Даже придерживал, помню, рукой стучавшую от озноба зубами челюсть!
Алешка лежит врастяжку, стонет и всхлипывает. Скоро он оживет совсем. Уже спрашивал меня о своем ружье. Утонуло оно или нет.
— Вот оно, вот! Успокойся, малец. Повисло на ветке, когда ты летел в болото!
Буйный огонь вырывается из костра. Гривою искр мечется в темноту, озаряя сомкнувшиеся деревья.
Я взглянул повыше себя, онемел и боюсь испугать видение...
Колоссальный кедр навалился над ямой и глубоким окошком белеет старинный проруб, сделанный топором в его чешуйчатой коре.
— Максимовский шурф! — ахаю я и вскакиваю.
Нет, это не призрак. Дрожащими пальцами я ощупываю широкую затесь, заплывшую каплями остеклевшей смолы. А под деревом не болото, а шурф. Настоящий и древний шурф, окруженный навалом из красной, золотоносной глины.
Во мне разбегается много мыслей и сплетаются ярко в одну:
Не снесут теперь Голубинский припек!
