— Срок, — соглашается он. — За ребят обидно и Голубинский жалко. Вот пойдем, может, чего и увидишь!

Я уже знаю, что он чутко будет ловить все мои замечания, приспосабливать к своему золотому делу. Но только семь раз прикинет, а потом уж отрежет.

Старается здесь Василий Иванович с семьей. Моет граммы на площади старых работ. По-стариковски ему хватает.

— Эх, Васильевич, — признается он мне, душа изболела пустяком заниматься! Паскудно объедками жить!

Добрались мы до разреза. Так зовется участок долины, бывший под разработкой. Стоим над кладбищем прежнего оживления.

Сотни людей, постройки, дороги и кипучая полукаторжная работа — все это сгинуло навсегда. Заросло непролазными дебрями. Только осталась сама долина, перевернутая и изрытая, вскопанная горами. Насыпи мытой гальки на километр тянутся берегами. Это отвалы. На них уж успел разрастись березняк и густой осинник.

— Вот, — показывает мне Василий Иванович, — досюда дошла золотая струя. Видишь, все перерыто. А дальше одни только ямы. Тут отказало, отрезало, как ножом. Ни одной золотинки! И прииск помер...

Становится интересно. Обрывы россыпи нередки. Но часто удается найти и потерянное их продолжение.

— Вот была бы удача! — кричу я глуховатому Василию Ивановичу.

— Что говорить! — озаряется он. — На что я старик, а сейчас бы в артель вписался!

Мне запомнилась одна подробность. В золотоносной части долины пески были красные, а там, где кончилась россыпь, они перешли в зеленые.

Закуриваем, садимся на камни.

— Сложное дело, — решаю я. — Если россыпь ушла куда-нибудь вбок, под оползшие с гор пласты, — так гляди, какая толща! Разве скоро пробьешь разведочный шурф...

Старик оживляется. Это уж его копаческая специальность.

— К сроку никак не поспеешь, — соглашается он. — Главное, здесь вода! Утопит она сейчас. От ненастья почва промокла. Только и будешь, что воду черпать!

И прибавляет, махнув рукой:

— Голубинский два раза снести успеют, пока ты тут результатов добьется...

Он прав. До зимы сюда нечего и соваться. И Чара — не ручка для людей с Голубинского. Досадно. Ну, чего же я буду сидеть и терять время?

Но старик не сдается. Тащит меня показать, где искал свой таинственный шурф.

Из долины мы лезем на правый берег. Крутой косогор, покрытый площадкой. Это ступень террасы, висящая над рекою.

Здесь толстые кедры колоннами подпирают зеленую темноту переплетшейся хвойной крыши. У подножья деревьев сумрак и мох. Разбитое пятнами солнце отсвечивает по стволам, чудодейственно зажигает камень, в изумрудном сплетении открывает пучок травинок...

Старик идет не спеша. Его плохо слушают ревматические ноги. Но упорно тянет меня за собою. Может быть, я помогу отыскать дорогу к богатству?

Он намеками уже обмолвился:

— Не всякому, милый, в руки дается. Иного поманит, подзадорит — и сгинет. А другого полюбит — повалит золото, только держись!

Почему же не я этот счастливый избранник?

Попадается первый старинный шурф. Круглая яма, темна тенистая вода. Старик сейчас же оглядывается на соседние кедры, — ищет, должно быть, зарубку.

Ого, да в этом лесу порядочно покопались! Через несколько метров опять провал. А немного дальше — ямы часты и расположены правильными рядами.

Василии Иванович устал, но не отстает, не теряет духа. Он внимательно обходит каждый шурф. С жадной надеждой исследует кедры — а вдруг попадется с заветным знаком!

Понемногу и мне начинает передаваться его азарт. И я рассматриваю деревья.

Но нигде не нарушен панцырь коры. Нигде незаметно искусственных повреждений. Теперь мне хочется, чтобы шурфов было много, много, чтобы подольше удержать мучительную и волнующую надежду...

Против одного кедра я даже вскрикиваю! Так непосредственно реагируют напряженные чувства.

Тотчас же подбегает старик, и оба мы, толкая друг друга, разглядываем кругло белеющее пятно на стволе.

Увы, никнет мое возбуждение! Василии Иванович шепчет с печальным сочувствием:

— Это сук отломлен.

В одном месте через шурф повалился подгнивший лесной великан. Мы стоим над трупом дерева. А что если тут, на этом именно кедре и была зарубка? На той стороне его, которая глубоко вдавилась и в мох и в землю?

Но не перевертывать же стопудовую тяжесть! И я ухожу, унося сомнения. Вероятие есть, что затес погиб вместе с упавшим кедром. До вечера бродим мы так по тайге.

Василия Ивановича тянет сюда непреодолимая сила. По его сообщению, много раз он осматривал бесконечные ямы. Не поленился сейчас идти со мною. И я уверен, что когда усталость и впечатления от последнего осмотра сотрутся временем, он опять проснется утром с решением снова пытать удачу.

А меня интригует невольно солидность работ. Здесь затрачены крупные деньги. В этих немых, зияющих ямах.

Каждый метр углубки такого шурфа, по ценам нашего времени стоит не меньше 50 рублей. Глубина шурфов, судя по кучам наваленной почвы, метров на 20. Значит, одна только яма поглотила бы тысячу! А их не меньше полсотни...

Нет, не спроста здесь вбуханы средства, недаром, побеждая старческую свою немощь, приходит сюда Василий Иванович!

И я уезжаю с Чары, полный самых противоречивых настроений. В обычное время я вплотную занялся бы этой рекой. Сейчас это невозможно. У меня нет ни дней, ни денег для такой большой работы.

Я уезжаю, ничего не сделав. Но чувствую, что загадка шурфа отравляет меня своей дразнящей тайной...

Как будто бы и безлюдна тайга, а слухи находят по ней дорогу.

Я приехал к Лукьянову. Усталый, с ввалившимися щеками, он сразу же задает вопрос:

— А правда, что Хромов золото отыскал?

У меня захолонуло в груди. Ах, если бы правда! Мне стыдно, но я тотчас же забываю и Лукьянова и его работу и жадно ловлюсь за слова:

— Когда, когда? Я не был еще на той разведке.

Он отвечает с запинкой, словно упрекает меня за нескрываемую радость.

— 30 грамм с одного шурфа отошло. Человек от них приезжал.

Неистовое ликование охватывает меня. Я трясу Лукьянова за плечи.

— Значит, не даром старались люди! Значит, выручим Голубинский!

Начинают лучиться и его голубые глаза и, мальчишески раздувая ноздри, он не выдерживает, отвечает улыбкой.

— Должно быть, выручим, Андрей Васильевич, да только не мы!

И опять печален.

— Да, милый, если бы знать верняком, так не нужно было бы и разведывать!

— Верно это, — соглашается Лукьянов, — но обидно. Пофартило же старым чертям! Почему не нам?

Идем осматривать работу. В зеленую спину долинки въелись свежие раны шурфов. Громоздятся кучи наваленной желтой земли.

— Эти три совсем пустые, — докладывает Лукьянов, — вот в этом попался знак. Пустяшная золотинка...

Впереди синеет дымок костра. Там работают, добивают последнюю линию. Чорт возьми, с каким-бы чувством я осматривал это поле неудачи, если бы не выручил молодчина Хромов!

А теперь легко. В нашей работе всегда есть риск. И этот объект — просто невыигравший билет...

Ребята кончают промывку последнего шурфа. Возят на тачке землю, в которой возможно присутствие золота.

Сваливают тачку за тачкой в корыто американки. Так называется легкое промывательное устройство. Широкий и длинный пол из досок, огороженный двумя невысокими бортами. Установлен прямо в ручье. Вода течет по его наклону, галька отмывается от примазанной глины, все тяжелое перекатывается по дну, застревает в особых, деревянных перегородках.

Я уж вижу, что работают без подъема. Добросовестно выполняют задание — и только. Острый интерес к возможной находке пропал, растворился в усталости, в пустоте пробитых шурфов.

— Что же это? — жалуется один комсомолец, — Хромову отвели место лучше, чем нам! — Все добродушно смеются.

— Это оттого, что мы все-таки победители.

Положение совсем выправляет внезапно приехавший Евдокимов. Он мотался где-то по дальней тайге. Только сегодня попал на Голубинский и сюда прискакал, рассчитывая застать меня.