— Парень, ты что будешь-то? — уже по-свойски спросила их кухарка, которая шла впереди. Здесь, на своей территории, она чувствовала себя уверенно, а раз уж юноша не побрезговал войти сюда — значит, свой человек.

— На Ваше усмотрение. Я просто не успел поужинать, боялся опоздать, хотя в итоге всё равно не успел, — упомянул он о несостоявшемся разговоре с Хозяйкой.

Китнисс больно кольнули его слова, но она тряхнула локонами, отгоняя дурные мысли.

— Девочка, ты головой здесь так не тряси, волосы в еде мало кто жалует.

— Ой, простите, — Китнисс ловко заплела косичку и уже было бросила быстрый взгляд на руку, собираясь снять с неё резинку для волос, — но тут же застыла. Она в вечернем платье, и её деревенские манеры с привычкой носить на запястье пару резинок на всякий случай давно пора оставить в прошлом. К тому же ей так долго укладывали её непослушные волосы — а она разом всё разрушила, в то время как Пит всё ещё здесь и у них ещё ничего не было. Она судорожно расплела косу обратно и извинилась взглядом перед кухаркой, указав на Пита.

Пит намерений девушки, разумеется, так и не узнал: он был очарован витающими в воздухе ароматами и почти не обращал внимания на происходящее.

Уже через пару минут перед молодыми людьми стоял поднос из трёх блюд на две персоны.

— Я не голодна! — запротестовала Китнисс, но повариха так на неё посмотрела, что девушка решила ей не перечить.

Парень уже было сел на ближайший табурет за круглым столом, как услышал тихий голос Китнисс:

— Пит… нам лучше подняться наверх. Мы не должны здесь находиться.

Она первый раз произнесла его имя — и это приятно ласкало его слух.

— Да, разумеется, — согласился он, поспешно поднимаясь. — Веди. — Парень подхватил одной рукой поднос и направился к двери.

Уже шёпотом девушка спросила у кухарки:

— А можно конфету?

Парень, который всё же расслышал её вопрос, задержался у выхода и с улыбкой обернулся.

Китнисс любила сладкое — и здесь её баловали. В принципе, она была единственной, кто эти конфеты ел: они подавались гостям, но состоятельные постояльцы наелись этих конфет у себя дома на сто лет вперёд. Другие же жители «Тюльпана» игнорировали их, ибо «сладкое — зло для фигуры», — цитировала Диадема.

— Бери, девочка моя, бери, сколько хочешь, — протянула ей женщина миску со сладким.

Китнисс запустила ладонь в тарелку и набрала полную горсть — взяла бы и больше, да ладошка маленькая. Только сейчас она почувствовала на себе любопытный взгляд парня. Китнисс уже было протянула руку, чтобы вернуть конфеты на место, как парень в приказном тоне сказал:

— Неси сюда, — и весело рассмеялся, когда ошарашенная девушка застыла на месте от звука его голоса. — Клади на поднос, не бойся, я не возьму.

Она доверчиво положила свой трофей на поднос и прошла вперёд, обгоняя парня.

Когда они скрылись за дверью, по щеке кухарки покатилась скупая слеза. Женщина еле сдержалась, чтобы не остановить парня и не попросить его не обижать Китнисс. И так было каждый раз. Каждый раз, когда её девочки уходили девушками, а возвращались женщинами.

***

Они расположились на полу — Китнисс не знала, для чего в её комнате предназначен этот невысокий столик овальной формы, но использовала его как заблагорассудится. Сейчас же он благополучно компенсировал отсутствующий обеденный стол, с учётом того, что сидеть приходилось на полу. Подобным образом стол ею был использован впервые: девушкам запрещалось проносить еду в комнаты, но сейчас был не тот случай, к тому же она это сделала не для себя.

Парень ел неторопливо, всё тщательно прожёвывал и изредка прерывался на диалог:

— Расскажи о себе.

Китнисс задумалась. Здесь все именно так и начинали своё знакомство: каждый рассказывал о себе то, что позволял узнать другим; то, что считал достаточно важным. Но отвечать Китнисс затруднялась. Она была в замешательстве — ведь клиенту не расскажешь беззаботно то же, что девчонке-напарнице. Любая подружка как услышала — так и забудет; как говорится, отвернулась — ушла мысль. А он — другое дело: он всё запомнит и будет делать о ней выводы, опираясь на эту информацию. Тут нужно взвешивать каждое слово, чтобы понравиться ему. Не болтать же о том, как она провела день и что ела на обед. А что ему интересно — она не знала. И спросить стеснялась.

— Мне шестнадцать. Исполнилось. В мае. — Вот, собственно, и всё. Больше рассказывать ей было не о чем. Да этот лепет и рассказом не назовёшь — так, промямлила что-то, чтобы только не молчать. Ну, что ей ему о себе рассказать?

Он будто услышал её и начал задавать наводящие вопросы:

— Семья есть?

— Была. Они умерли.

— Расскажешь о них?

— Папа был шахтёром, а мама — медсестрой. Они познакомились, когда им было, как мне сейчас. С тех пор всегда были вместе. У них родились я и моя сестрёнка Прим. Первой умерла мама. Папа потом часто говорил, что исцелять других она могла, а себя не сумела. В заключении указали — остановка сердца. Да только один Бог знает, что там было на самом деле. Мама у нас никогда ни на что не жаловалась, терпеливая была. Может, и скрывала что. А потом я в этом убедилась — по тому, как отец вёл себя. Он быстро смирился с утратой. Будто долго готовился к этому. Смирился, а справиться не смог — истощение организма. Остались мы с сестрёнкой вдвоём — и нас уже распределяли в детские дома, когда вмешалась Сальная Сей, наша соседка. Они с мамой очень дружны были. Сей оформила опекунство. Мне было четырнадцать — именно тогда и было принято решение прийти сюда. Надо было помогать Сей…

— И ты выбрала самый лёгкий путь.

Китнисс вздрогнула. Сначала от звука его голоса — она и забыла, что в комнате есть ещё кто-то, кроме неё. А потом от смысла того, что он сказал. Он осуждал её. Ею овладела злость — и она уже набрала в грудь воздуха, чтобы высказать Питу всё, что думает.

Что это не такой уж и лёгкий путь — она это знала со слов своих коллег и из собственных выводов, сделанных в процессе стороннего наблюдения. И что прийти ей к этому «пути», как он выразился, было тоже совсем нелегко — она в любом мужчине на улице представляла потенциального клиента, под которым ей придётся лежать, и при каждом мимолётном прикосновении чужих рук — было ли то во время школьных игр в догонялки, когда ученики ловили её, или на рынке, когда продавцы отдавали ей товар и принимали деньги, — она пыталась свыкнуться с мыслью, что, возможно, эти руки когда-нибудь будут гладить её тело. Что ей было невыразимо стыдно перед Прим, потому что она понятия не имела, как объяснить, почему они больше не будут жить вместе и куда именно ей придётся уйти. И что она бы с радостью поступила в училище — но тогда их некому было бы содержать, ведь для любезно приютившей их Сей они и так были обузой, — а так хотя бы Прим сможет учиться, сможет посвятить себя врачебному делу, как мама… Прим так хотела этого, а Китнисс желала ей только самого лучшего.

А он… он не имел никакого права её осуждать! Он — тот, у кого, судя по всему, есть всё. Тот, кто сам обратился сюда…

Но Китнисс осеклась. Нельзя было поддаваться на провокации. Она уже давно поняла, что скрывать свой род деятельности ей долго не удастся и что тех, кто осудит её, будет много. К тому же, он оплачивает её, а значит, имеет право делать, что хочет. И говорить. А она должна вести себя кротко — это правила она запомнила хорошо.

Однако Пит и не ждал никакого ответа. Он продолжал неторопливо поглощать содержимое тарелки. Время шло — а он всё не приступал к действиям. Напарницы, конечно, говорили, что для самого процесса иной раз достаточно и пяти минут, но Китнисс думала, в первый раз это будет дольше. Также её предупреждали, что Пит не останется ночевать. А во сколько он уйдёт — неизвестно. Она томилась в ожидании, глядя на стрелки часов, но спросить не смела: он хозяин её времени.

— Мне не нравится чёрный.

Китнисс вновь дёрнулась. «Чёрный?» — не поняла она. Ах, да. Она сегодня в чёрном. Пит же был в светлых брюках и бежевом свитере, который сам по себе внушал уважение к его обладателю. Если чёрные лакированные туфли она сняла уже при входе, то платье всё ещё было на ней.