Подруга, одна попытка искренности с самим собой заставляет меня думать, что именно небрежность к собственным поверхностным склонностям гонит меня за так называемыми приключениями. Мне кажется, здесь я по-прежнему только и делаю, что имитирую себя, скатываюсь в романтическое удовольствие ДРАМАТИЗИРОВАТЬ -- я делаю из себя театр. Подлинное действие в другом. Безусловно, уход из Колониальной Школы был актом символическим, знаком и приближением к глубинной истине, которую я предчувствую; но с тех пор вся моя жизнь, кажется, повторяет те же стереотипные жесты, и я больше не продвигаюсь от знака к вещи, которую он знаменует. Все мои "отъезды", увольнения, лишения стали самоцелью, заслоняющей всё остальное -- ибо, в конце концов, мои "увольнения" имели целью сохранить внутри меня место для иной вещи... Как невропаты фиксируют свой невроз сокращением одних и тех же мышц в одной и той же гримасе, так и я заморозил -- мне так кажется -- свою внутреннюю истину под маской "отъездов" и "увольнений" закрепощённого странника. Безусловно, я стал свободным человеком, и я имею право на этот титул, но хотелось бы знать: свободным ДЛЯ ЧЕГО.
Дорогая подруга, простите за это длинное письмо, но вы столь близки моему сердцу, моя незаменимая подруга, что мне хотелось бы поговорить с вами об этом. Я часто вспоминаю вас, вашу улыбку. Поддержите нашу дружбу.
Был бы рад получить от вас книгу Абеллио, о которой вы писали. Обнимаю вас, подруга, со всей любовью, которая вам известна.
Б.
U
Сатпрем, наконец, отправился в Рио-де-Жанейро
(Другой фрагмент
из Дневника Сатпрема)
Рио, 18 февраля 52
Наконец-то, думаю, "Боги со мной" -- по крайней мере, чтобы решить непосредственную проблему "есть-спать". Я начал это утро с того, что заставил себя пойти по адресу работодателя, искавшего бухгалтера для работы на скотоводческой фазенде. Прибыв в восемь утра, обнаружил там ещё шесть или семь ожидающих негров. Я тоже прождал полтора часа, а затем -- не знаю, усталость ли была причиной? -- я подумал, что у меня почти не было шансов против этих крепких бразильцев. Так хотелось проскользнуть мимо них незамеченным! но я снова был иностранцем, на которого смотрели удивлённо и с недоверием. Решительно, мне незачем иметь вид "ковбоя"; и после долгого ожидания я вывалился в простор. Затем отправился в Консульство Франции, откуда меня послали в Торговую Палату: долгие допросы на предмет моих...
(На обороте этой страницы были приклеены вырезанные Сатпремом объявления о приёме на работу на португальском языке самой разной тематики: гид по туризму, дворецкий, работа в золотом руднике...)
U
Рио-де-Жанейро, 27.2.52
Бернару д'Онсие
Дорогой Бернар,
Не знаю, получил ли ты письма, посланные из Белема, Сальвадора и два письма, которые я послал из глубинки штата Баия, пробыв месяц на плантации? Я и вправду слишком затянул с новостями, уже более двух месяцев...
Около десяти дней назад я, наконец, прибыл в Рио после чудесной, но изнурительной восьмидневной поездки через Штат Баия и Минас Жерайс*, с полдюжины раз пересаживаясь с одного грузовика на другой. Рио -- великолепный город с его громадными гранитными пиками, полого спускающимися к морю, но это столь театрально -- обратная сторона декорации довольно жалкая. Бразилия, с её пропастью между богатством и оскорбительной роскошью и ужасной нищетой, гораздо больше тяготеет к Востоку, чем к Америке.
Я провёл несколько томительных дней за просмотром объявлений, не имея возможности заплатить за молоко и хлеб, и тут у меня появился шанс найти вакансию сотрудника внешней службы в A.F.P.: две ежедневных передачи новостей из Бразилии во Францию. Этого едва хватает на то, чтобы жрать и спать, но я рад, что нашёл это место, и собираюсь продержаться здесь до момента, когда удастся поймать шанс. Мне весьма нравится это своего рода ежедневное хождение по лезвию бритвы, но я веду ужасно одинокую жизнь между примерно двадцатью бразильскими ежедневниками (о, неизмеримая глупость прессы!), своей комнатой и "Leiteria", где я оттопыриваюсь, как могу. Иногда чувствуешь себя несколько подавленным равнодушием окружающего мира... И я часто повторяю то, что ты говорил сам себе: "Жить только для себя -- неинтересно". Что делать, Бернар, с этим обилием Любви, которую мы носим в сердце, ужасно бесполезной? столь бесполезной. Чтобы быть ВЫНОСИМОЙ, эта жизнь должна быть прожита только в творческом акте, при условии превращения её в произведение искусства или произведение любви -- или в великое действие. Но эпоха великих действий умерла под бременем чиновников и диктаторов. И осталась только невозможная любовь, которая сжигает, изнуряет сама себя. Ах, Бернар, если бы я был поэтом! Мне кажется, что тогда я смог бы избавиться от этого избытка подавляемой жизни, от этого внутреннего напряжения, терзающего меня. К счастью, у меня осталась твоя дружба.
Я увиделся с Уотсоном прямо перед его поездкой на месяц по делам. Я и не надеялся встретить человека настолько симпатичного, настолько приветливого со мной. И я был очень тронут тем, как он долго рассказывал о тебе. Это человек, проявляющий в отношении тебя истинную дружбу -- и восхищение; именно так! Наконец-то я нашёл того, кто знает тебе истинную цену. Уотсон восхищается тому, как ты можешь приспособиться к любой ситуации, наилучшей и наихудшей, всегда оставаясь выше происходящих событий -- я передаю его слова. Как и я, он горячо желает, чтобы твои упорство и терпение дали свои результаты. (...)
Вот такие новости, старина Бернар. Поскорее сообщи мне о своих новостях. Как идут -- или летят -- твои дела с экспериментальными самолётами? А Маник? А твои отношения с лампой Аладдина?
Но когда же мы встретимся?
Обнимаю вас с Маник, старина.
Б.
U
(Две уцелевших страницы из Дневника Сатпрема)
... телеграфные линии, не имеющие ничего общего с другим Бернаром, которого я воспринимал как подлинного себя, часть меня; и этого Бернара я воспринимал как самую высокую точку сигнальной мачты, маяка, воздвигнутого посередине потока, и я испытывал своего рода головокружение, глядя на этот яростный поток, разделяющийся надвое у подножия моего маяка, как будто я готов был кувыркнуться вперёд; нужно было, чтобы я постоянно карабкался всё выше, и я чувствовал себя полностью сжавшимся, словно крошечное острие где-то между глаз. Всё это было ужасно утомительно, словно смотришь на слишком яркий свет (Всё написанное -- совершеннейшая тарабарщина).
