− Мира… − он тяжко вздыхает, безоговорочно угадывая мои мысли, невысказанные, необдуманные.

− Ты же знаешь о чём я? Знаешь? − я прячу лицо на его широкой груди, как нашкодившее малолетнее дитя и он ласково гладит мои волосы, молча и терпеливо. − Где бы я ни была, ты просто должен быть на этой земле. Я согласна на операцию и я обещаю, что очень постараюсь не покидать тебя, но… Но если вдруг со мной что-нибудь случится, ты будешь жить ради меня и вместо меня. − Я трясу головой, отгоняя от себя его голос, который оспаривает мои слова вновь, но у меня выходит очень и очень плохо.

− Мира, любимая моя, мой маленький дикий цветок, моя бесценная половина, − он сцеловывает мои слезинки по одной, а я отмахиваюсь от его ласкового шёпота, не желая услышать возражений. − Я не могу. Не могу это сделать и лгать тебе, что сдержу твоё обещание, тоже не могу. Прости меня, прости меня, если сможешь. Или не прощай никогда. − Он просто обнимает меня сильно и неумолимо, молчит и не слушает, только ласкает мои волосы, плечи и дрожащие руки. Безмолвно просит уснуть, и прекратить изнуряющее противостояние, и я сдаюсь, полностью разбитая его безграничной преданностью, его неоспоримой любовью.

− Мы будем вместе, малыш. Мы просто будем вместе… − Шёпот затихает на моей щеке и губы его замирают в сонном забытье, воссоединяющем нас как одно целое.

ВЛАД.

Я непрестанно повторял ей, что простил бы ей абсолютно всё, кроме ухода из моей жизни и только теперь я осознал, как много было правды в моих словах. После операции. Когда я набрал номер отца и был до крайности немногословным, не пытался успокоить, отвечая на встревоженный голос и невысказанную боль его и переживания, лишь односложно подтверждая ломаную речь, в конце со вздохом сказал, что люблю и скучаю. Звонить кому-то ещё? А кому? Тёте Нине, для которой с недавних пор я стал живым воплощением Иуды? Лизе, помещённой в специализированную клинику с угрозой преждевременных родов? По сути, чужому Анатолию? Или Олегу, занятому спасением жизни неродному человеку, но от этого не менее ценную?

Я старался предаться оцепенению, чтобы восьмичасовой ступор безболезненно освободил моё сознание от тяжкого выбора − выбирать. Я ждал в приёмном коридоре, когда ближайшие настенные часы наконец-то известят меня об окончании пересадки. Меня не смущало собственное бессердечие к окружающим людям, причастным к спасению единственно важного для меня человека. Я не задумывался о том, что меня не трогали слёзы родных восемнадцатилетней девушки, ставшей для моей сестры спасительным донором. Я искал спасение в омертвевшем теле, в конце концов, они видели во мне не больше человека, чем я. Для них я был всего лишь родственником реципиента, они для меня семьёй донора.

Безжалостным был не я, а окружающий меня мир. Так я успокаивал свои мысли, оправдывал себя. Мира презирала жалость в других, но она осудила бы мою бесчеловечность.

Я поспешно отвёл взгляд от сотрясающейся в рыданиях супружеской четы, убеждая себя отогнать мысли об отвлечённых фактах, не способствующих успокаиванию разжигающихся нервов.

Глубокой ночью, после многократного посещения мной кофе-автомата, полностью не внимающий словам молодой медсестры в розовой униформе и вещающей на иностранном и недоступном мне языке, я бродил между комфортабельной комнатой отдыха, не способной внушить мне чувство необходимого комфорта и ближайшим к операционному блоку коридором, хоть немного приближающим меня к Мире.

− Операция прошла успешно. Ваша сестра стабильна. Будем наблюдать. − Вот эти три коротких фразы, донесённые до меня на английском языке, я воспринял как манну небесную, чуть ли не валясь на колени и не завывая в голос от сделанного прочь от смерти одного маленького шажочка.

Меня уговаривали уйти сейчас же, чтобы позаботиться о себе, аппелируя тем, что даже завтра они не смогут пустить меня к ней, но я наотрез отказался, едва согласившись пройти в комнату отдыха. Вся ночь прошла в бесконечных метаниях из комнаты в коридор, из коридора в комнату. Я следил за лицами профессоров, наблюдающих сестру и их серьёзные, но не озабоченные ничем чистые взгляды дарили мне призрачное успокоение.

− Стабильна. Отторжение не наблюдается. − Следующие две фразы на следующее утро, выданные порционно, и ещё одно благословение небес. Моё слабое кивание и выслушивание запретов на визиты к сестре ещё целых два дня. Я смиренно отлучаюсь и привожу себя в порядок контрастным душем, срываюсь на истерический смех в полном одиночестве и боюсь радоваться по-настоящему.

Звоню отцу. Слабые гудки и прерывание соединения. Ещё одна попытка.

− Алло? − голос знакомый, встревоженный, женский.

− Операция прошла успешно. Она стабильна. Отторжения нет. − Мои ответы, хотя и произнесены на родном языке − такие же холодные, как и давешний отчёт профессора Грабовского. Но так же, как и я, тётя Нина реагирует на них бурно и счастливо. Я слышу её всхлипы и то, как она передаёт мои слова отцу, повисая на трубке, слышу отцовские тяжёлые шаги, и теперь его голос раздаётся на другом конце света.

− Влад?! − грохочет он. − Она, правда, в порядке? Как она?

− Всё хорошо, отец. К ней пока не пускают, она пробудет какое-то время в реанимации, я смогу навестить её только когда её переведут в палату.

− Когда? Когда её переведут в палату? − взволнованно спрашивает папа.

− Не знаю. Мне сказали, что прогноз хороший. Возможно через неделю. Пока ничего нельзя сказать точно. Я позвонил, только чтобы вы не волновались.

− Влад? Но ведь с Мирой всё будет в порядке? Да?

− Да, отец, по-другому быть просто не может. Я позвоню ещё.

Нас разъединяют, потому что палец непроизвольно жмет кнопку «Завершить» на загорающемся экране, и я с безразличием отбрасываю телефон на застеленную кровать. Спать в ней я буду ещё нескоро, до тех пор, пока в ней не будет спать Мира.

Когда я наконец-таки добиваюсь от профессора разрешения увидеть сестру, кажется что раздражительность, бурлящая внутри меня, достигла своего пика и единственным положительным исходом её служит свидание с сестрой.

Я не могу сказать «привет» и такое привычное и незначительное «эй» − она спит. Единственное, что мне достаётся это смотреть на неё. Но я согласен на эти маленькие крохи, согласен выслушивать каждый пип монитора, и просто сидеть поблизости, рядом с кроватью, чётко понимая, что это не конец. А завтра Мире станет лучше, а потом ещё лучше, и послезавтра она уже улыбнётся и заговорит, пошевелит пальцами и дотронется до моей руки, бессменно покоящейся рядом с её рукой поверх больничного одеяла.

− Во здравии и болезни … − отрывает меня от размышлений любимый, пусть и слабый голосок, я поднимаю глаза.

− В печали и в радости, − само собой продолжаю неведомую клятву, улыбаясь подрагивающими губами и сверкающими глазами.

− В счастье и в горе, − рука Миры тянется, ища опоры в моих дрожащих пальцах.

− Клянусь, − хрипло шепчу я.

− Клянусь… − вторит сестра, с усилием растягивая бледные губы в улыбке.

− Быть с тобой сейчас и вовеки веков, − заканчиваю молитву, с глубокой верой в эти священные слова, сдерживая эмоции под замком, смыкая губы в строгой линии, а глаза-изменники, зашторивая веками. Мы надолго замолкаем, переплетя холодные с горячими пальцы, погружаясь в тишину, в протекающие мимо минуты, во время, проигравшее нам.

− Последняя часть вышла немного пафосной, ты не находишь? − журчит её голос тихо, внося свою лепту в кружащее голову умиротворение.

Я хрипло смеюсь и трусь носом о холодные пальчики, не размыкая нашего прикосновения.

− В самый раз, − констатирую и открываю глаза. − Как ты себя чувствуешь? Мне сказали, что ты спишь.

−Умм, − сдвигает голову чуть вниз, ближе к краю подушки и понижает и так тихий шёпот, словно выдавая мне важный секрет. − Иногда я притворяюсь, что сплю, когда не очень хочется слушать ужасный акцент профессора и скрипучую речь его ассистента.