− Хорошо, − прошептал голос в моих волосах.

− Ты никогда не спрашиваешь меня, когда именно я поняла, что люблю тебя, никогда не просишь, чтобы я произносила тебе слов любви, − начала я, тяжело сглатывая.

− Не надо, малышка, − просит он. − Я знаю, что любишь, и этого достаточно. К тому же ты говоришь, говоришь, что любишь не только тремя словами, избранными людьми для этого признания.

Я хихикаю его пространным речам и подвигаюсь ниже, чтобы у меня была возможность оборачиваться назад и заглядывать в его умные глаза время от времени.

− Хорошо. Тогда я расскажу тебе сказку?

− Да. Было бы здорово, − искренне реагирует он, отбрасывая волосы с моей шеи и впиваясь в неё ненадолго с чувственным поцелуем, отвлекающим и будоражащим.

− С условием, что ты не уснёшь на середине рассказа.

− Договорились, − на автомате соглашается Влад, не отрываясь губами от увлечённого занятия. Но когда я прочищаю горло, чтобы начать свою историю и чтобы влажные губы не сбивали меня с сосредоточия мыслей, он благоговейно возвращает мои волосы на прежнее их место и готовится к прослушиванию моей сказки.

− Жила-была на этом свете, на том же самом, где живёшь и ты, Влад, девочка-подросток с двумя смешными косичками. Неуклюжей, угловатой и некрасивой была та девочка. И не было у неё друзей или подруг. Все ровесники сторонились бедняжку, родители их не разрешали с ней играть. А девочка была совсем обычная, такая же обычная, как и все остальные дети. Только знала она уже тогда, почему играть другим детям с ней запрещено, почему нельзя им впутывать её в свои безобидные, но опасные для неё шалости. Знала, что сердце её − хрустальное.

Влад вздрогнул при последней фразе из моего рассказа, а пальцы его судорожно сжались на обхвате моей талии, но я продолжила без запинки.

− Она пыталась найти для себя новые игры, чтобы скука, часто селившаяся в её маленьком сердечке, не умещалась больше в её стеклянном сосуде. И подаренный папой альбом для рисования с простыми, с первыми акварельными красками полностью изменил мир растущей малышки. Сначала она рисовала окружающее: заливисто смеющихся на поляне детей или неумолкающего пса на заднем дворе, отца, вырубающего дрова на долгую зиму и мать за скворчащей сковородой, сестру в упоении очередным рассказом из старшей школы, размахивающую руками в необычных для девочки жестах.

А потом попросилась в рисовальный кружок при школе, которую она не посещала из-за драгоценного сердечка в своей груди, бесцельно мечущегося в оковах рёбер. Отец с матерью совещались три дня, склоняясь к отрицательному ответу, и девочка совсем сникла, вынужденная отказаться и от такой маленькой неожиданно вошедшей в её жизнь радости. Но, то ли печаль в глазах дочери, то ли сердце, в эти дни особенно загромыхавшее в её груди достучались до слуха её родителей: они согласились. И несмышленая деревенская жительница, в которую она прорастала из маленькой девочки, замкнутая и неразговорчивая завела себе лучших собеседников − собственные картины, которые кроме неё, таковыми никто не считал. Престарелая учительница по рисованию снисходительно улыбалась дикому цветку и поглаживала её по туго стянутым косам, но воздерживалась от ненужной похвалы, потому как у родителей девочки всё равно не нашлось бы денег, чтобы отправить малышку учиться в город. Тем более ни к чему обнадёживать больного ребёнка.

Так и проходили дни дикого цветка: на просторе полян, на берегу своевольной речки, или в стенах. Их было много: стены родного дома, опекающие её с младенчества, стены маленькой пристройки у младшей школы, которые она посещала на время занятий рисованием, и высокие холодные стены больницы, чаще других мелькавшие перед мысленным взором но, ни разу не запечатлённые на живых картинах юной художницы.

Между тем она взрослела, − вздохнула я, продолжая свой рассказ. Не замечая реакции брата, со стороны можно было подумать, что он уснул под тихий шёпот своей сестры. Но я знала, даже не заглядывая в его глаза, что они широко раскрыты и внимают моему голосу так же, как если бы и они умели слушать.

− Сестра девочки успешно окончила школу и уехала учиться в город, а тринадцатилетняя малышка осталась в родном селе на попечении родителей, смутно и недостижимо мечтая когда-нибудь последовать примеру старшей сестры. Но проходили дни, а ничего в жизни девочки не менялось, только картины стали прозаичнее лишаясь их первой возвышенности с изображением людей с лицами, теперь девочка рисовала исключительно природу и животных, изредка удостаивая привилегии быть воплощёнными на холсте нетленной кистью незнакомцев. В пятнадцать, девочка была худенькой и нестройной, носила всё те же косички и косилась на «подруг» по возрасту с распущенными по плечи волосами и коротенькими платьицами. Её ужасно досаждали подведённые их глаза, и накрашенные губы − такое издевательство над любимыми для неё красками она не могла вынести с открытыми глазами. Но добрая мама, единственная слушательница дикого цветка, привыкшего к молчанию окружающих, объяснила «ещё маленькой» дочери, что у «тех девочек» такой сложный возраст, в котором хочется быть красивыми для окружающих. Осеклась мама на последнем слове и неглупая дочь догадалась, что мать не хотела говорить своей малышке о мальчиках.

Дикий цветок больше не расспрашивал мать о таких пустяках и не ведал, что существует на этом свете, том, в котором живешь и ты, Влад, такое пронзительное и нежное чувство, как любовь. А в написанное в книгах девочка не верила. Она видела, как красива была её сестра, теперь редко навещавшая своих родителей и сестрёнку, видела, как много парней из деревни толпилось у их дверей в те вечера, когда всё село гремело новостью, что её сестра вернулась из города на каникулы. Но ни разу не рисовала ни свою красивую сестру, ни симпатичных мальчишек, слонявшихся без дела вокруг её сестры, и коих она считала неотёсанными и глупыми.

Именно в то время отец её уехал ненадолго в командировку в далёкую столицу, в которую девочка с хрустальным сердечком не мечтала повидать хоть однажды, даже в быстро рассеивающихся снах. И было ей так грустно от этого, что совсем она стала безрадостной, но хандрила, молча и безукоризненно, затаив в себе возрастающую тишину своей души, которой не с кем было поделиться.

Отец скоро вернулся, но застал маленькую дочь в больнице, жену безутешно плачущей, а старшую сестричку дикого цветка проездом проведывающей больную сестрёнку и запыхавшуюся в домашних делах мать. После нескольких ночей дежурства около растрёпанной дочки в городской клинике, все родные немного пришли в себя и поуспокоились, возвращаясь к прежнему размеренному образу жизни, доверяя больную попечению добросовестных врачей. Только отец девочки ходил сам не свой, то ли от возобновившейся болезни дочери, то ли печалила его неведомая пока дикому цветку встреча в заоблачной столице. − Всхлип, и рука нежно покоящаяся на моём животе, аккуратно стирает распущенные слёзы, размазывая влагу по моим щекам. Я не останавливаюсь, продолжаю, завороженная собственным голосом и вниманием безмолвного слушателя.

− Дни потеплели, солнце с милосердием вернуло в хилое тело девочки силы и тогда её отпустили домой. Щадя хрустальное сердце дочки, от неё утаили свои невзгоды смиренные родители, а загостившаяся сестра обхаживала бедняжку со всех сторон, отказываясь идти гулять серебряными деревенскими ночами. Теперь она часто рассказывала притихшей головке, покоящейся на перовой подушке среди своих двух косичек о красивом студенте с филологического факультета, делающего ей тонкие комплименты и задаривающего её дорогими безделушками, которые её родителям в жизнь не купить на годовую зарплату. И всегда безразличная к таким рассказам сестрёнка проникалась подлинным интересом к неизвестному поклоннику своей старшей сестры. Потому как та безоговорочно отказывалась показывать его фотографию: вначале из простой вредности, откладывая на потом заочное знакомство, а затем и вовсе заявив, что единственное фото осталось лежалой закладкой в какой-то книжке в её комнате институтского общежития.