– Верующим был?

– В церкви, – кивнул Сашок. – На вторых ролях, но при архиерее местном. Того расстреляли как врага народа, а деда отпустили, но в тридцатые всё же угодил в места не столь отдалённые. Бабка Ивелина с ним уехала. Из Сибири возвратились уже после войны.

– Погоди, погоди, – отставил я недопитой кружку. – Ну-ка расскажи мне про своего деда подробнее. Что за человек? Чем он перед советской властью провинился?

– А я больше и не знаю ничего. Церковь между собой тогда дралась. Разделилась она на новых и старых. Тебе бабку Ивелину спросить. Только она после тех… поездок заговаривается иногда. Но память!.. По именам своих знаешь как шпарит! Тех, с кем деда забирали. Только оттуда они вдвоём и выбрались. А теперь вот одна осталась.

– Это ты мне в ответ? Лейгин у Федонина с косяка дверь чуть не сорвал. Ты тоже туда?..

– Да мне на ваши секреты!..

– Вы словно маленькие дети!

– Знаешь что!.. – закусил Толупанов губу и даже побелел.

Вот тогда до меня докатило, что не открыться ему после того, что услышал, совесть не позволит.

– По правде сказать, Санёк, я и сам до сих пор ничего толком не пойму. Тайны-то особой, секрета какого нет. Петрович, правда, предупреждал, чтобы никому. Но эта такая чертовщина. И чем дальше вглубь, тем темнее. Мы с Павлом Никифоровичем куда ни ткнёмся, везде тупик… И труп в первый же день!

– Какой труп? – вытянулось лицо моего приятеля.

И я решился ему рассказать. Не всё, конечно. Детали опустил. А когда замолчал и Сашок по своей привычке зачесал затылок, я его за руку и за собой.

– Куда? Я на футбол опаздываю, – вскинул он руку с часами.

– Нужен нам помощник, – тянул я его за собой. – Федонин небось со Змейкиным сейчас у себя возится. Вот я ему тебя и представлю.

Холодом дохнуло из распахнутой двери, холодом и предчувствием новой смерти. Капитан угро Донсков, хмуро зыркнув на расступившихся полуодетых сонных зевак, подумал: «Соседи тут как тут, кто же среди ночи соберётся…» и прошёл в квартиру. У постели копошились врачи «скорой», чуть раньше он приметил их машину у дома.

– Как? – бросил он главному в синей шапочке.

– Жива.

– Что?

Тот пожал плечами.

– Что? – повторил, выдохнув.

– Да вроде ничего. Спит.

– Как? А вызов?

– Я звонила, милок, – выступила на шажок махонькая старушка в накидке до пят. – И им, и вам. А её и теперь привести в себя не могут. Чего ж мне думать? Жива – не жива?

Донсков перевёл глаза на доктора.

– Жива, жива, – кивнул тот и отмахнулся от старушки, как от надоедливой мухи.

– Значит, вы звонили в милицию? – осмотрелся Донсков. – А чего окно настежь?

Он понял, почему холодно стало ему в дверях, из окна сквозило.

– Утечка газа?

– Утечка? – поднял брови врач. – Да нет, кажется… Хотя?.. Мы не проверяли…

Донсков бросился на кухню, сунулся к газовой плите, кажется, нет; ручки обеих горелок прикрыты; он осторожно втянул ноздрями воздух, приник ближе – не пахло.

– Запах сгнившего, – подсказывал сзади врач, – протухших яиц.

– Чисто, – выпрямился Донсков и шагнул назад к постели. – Чего она не движется?

– Она глазок не открывает уже более часа. Я её и так и этак. С одного бока на другой. Помёрла Серафимушка моя ненаглядная! Сгубили её вслед за Дмитрием Филаретычем, – плаксиво запричитала тонким голоском старушка, кутаясь в накидку.

Получалось у неё почти профессионально, Донскову почудилось отпевание по покойнику, он вздрогнул, нагнулся над Семиножкиной, лицо той с запавшими синюшными щеками, с чёрными кругами в глазницах и сомкнутые, казалось, навсегда веки пробрали его до мурашек на спине.

– Доктор! – вскинулся он на главного.

– Жива, жива, – кивнул тот, успокаивая. – Бабушка вам и не то ещё расскажет. У женщины глубокий сон после стресса на почве перенесённых потрясений. Она, оказывается, двое суток без сна. Переживала, то, сё. Бывает такое. Летаргическим сном это не назвать, но что-то похожее. В медицине не редкость и всегда на почве чрезвычайных событий, одним словом, потрясений. А бабушка…

Врач поджал губы, оглянулся на посторонних в дверях и, нагнувшись к самому уху капитана, прошептал:

– Она нам тут такое плела! Призраки ей мерещатся. В окно один сиганул на её глазах.

Донсков отстранился от доктора, подозрительно глянул на безобидную с виду старушку. Доктор тоже отступил на шаг и, уже не хоронясь, закончил:

– Бывают, кстати, и такие эксцессы. Матрёна Никитична вот несколько суток тоже бодрствует, но успевает и в церковь по утрам и вечерком, и за Серафимой Илларионовной приглядывать. С ног сбилась, наверное.

– Сбилась, милок, сбилась с ножек как есть.

– Вот. Слышите? Тут всякое причудится.

– Да что ж причудится, милок? – не унималась старушка.

– Ну мы пойдём, – доктор нагнулся над своим чемоданом, засобирался, а Донскову опять шепнул: – Вы её всё же послушайте. Может, для вас это интерес и представляет. Но я не стал бы доверять таким фантазиям. Ей бы тоже выспаться как следует. Вы поинтересуйтесь, у них вся квартира в иконах, церкви не надо. Тут голова сама кругом идёт. Да ещё покойник. Выяснили, отчего муж скончался?

Донсков только закашлялся.

– Ну, ну, – понимающе закивал доктор. – Ладно, звоните если что.

– А эта? – глянул Донсков на безмолвную, стынущую пластом Семиножкину.

– Не беспокойтесь. К утру, ну к обеду она глазки откроет, как та спящая принцесса. Если желаете, я санитарку пришлю, чтоб посидела. С бабки-то спроса никакого.

– Вот за это спасибо, – проводил его до двери Донсков. Пожал руку и соседям, не спускавшим с него глаз, вежливо отчеканил. – Всё нормально, граждане. Сами слышали, что доктор сказал. Расходитесь. До утра как раз успеете выспаться.

– А мне как же? – ткнулась к нему старушка.

– Вас Матрёной Никитичной величать? – улыбнулся ей Донсков.

– Никитична, батюшка, Никитична, – поклонилась та.

– А мы с вами немножко покалякаем, не возражаете?

– Да куда же я? Я здесь теперь вроде как прописалась.

– Ночевать здесь оставались? – пододвинул ей стульчик капитан. – А может, на кухню пойдём. Раз уж вы здесь, так сказать, за хозяйку остались, угостите меня чайком. Мы с вами, как два домовых.

– Господь с тобой! Чего говоришь-то? – всполошилась старушка, прогневавшись от его слов. – Грех так на себя! Неверующий небось?

– Как же? Мы веруем, – засмеялся Донсков. – В своё только.

– Вот, вот. К чему домовых-то приплёл?

– Суровые вы, Матрёна Никитична, – повинился капитан.

– Да будешь с вами, – не смирилась старушка, наливая ему чай. – Доктора того тоже чаем угощала, пока вы не приехали, а он про меня вона что наплёл!

– А вы, значит, слыхали?

– Не глуха, батюшка, не глуха. Да и не слепа, как он тебе обо мне размалевал.

«А бабка-то не из простых, – смекнул Донсков, – вон как её распирает от возмущения, надо послушать её, чем чёрт не шутит…»

– Да, доктор вроде ничего особенного и не сказал, – подзадорил он старушку. – Так. Поспать вам пожелал. От бессонницы-то, говорил, видения разные бывают, галлюцинации по-научному.

– Я не в том возрасте, батюшка, чтоб из меня дурочку строить. Грех на душу не приму. Ему сказала и вам повторю. Видала я его собственными глазами.

– Это кого же?

– Я за стенкой проживаю. Чуть шорох какой, у меня всё слыхать. Дверь за Аркадием Викентьевичем закрылась. Я прилегла.

– Это кто такой?

– Знакомый покойного Дмитрия Филаретовича. Ну и, конечно, Серафимушки. Он к ней даже чаще заглядывал в бытность-то ещё мужа. Тот на выставку, ещё куда, а они, как голубки… Но ничего лишнего не скажу, не видела.

– Значит, Серафиму Илларионовну проведывал? – поторопил Донсков разговорившуюся старушку.

– Ну уж не знаю. В мудрёные игры они с Дмитрием Филаретовичем баловались, в шахматы.

– А вы легли, как Дзикановский ушёл?