Когда на его пути оказался небольшой пустующий сквер, он вздохнул с явным облегчением, тут же присел на первую попавшуюся скамейку, снял с головы шляпу и устало вытер пот со лба. Вытащив изо рта трубку и осторожно оглядевшись, не особо поворачивая низко опущенной головы, он докурил её до конца уже совсем спокойно, аккуратно выбил и, бережно спрятав, тут же продолжил путь.

Может, его подгоняло ненастье? Не оставляя сомнений, назревал дождь, а то и ливень. Воздух, перенасыщенный влагой, неприятно мокрил лицо, ветер стих и совсем залёг. Миновав несколько кварталов и, по-видимому, совсем обессилев, уже у самой набережной путник свернул в грязный переулок; асфальт кончился, а с появившимися тут и там колдобинами возникли новые трудности, однако по тому, как он ускорил, а не замедлил шаги, было ясно, что до конечной остановки осталось недалеко.

Нырнув в полуразвалившиеся ворота двухэтажного расползающегося П-образного строения, он замер на площадке внутреннего дворика, подыскав опору для спины в виде засохшего старого дерева. Со всех стен древнего жилища спускались вниз допотопными, но ещё крепкими лестницами деревянные веранды. Обычно с прикорнувшими, дремавшими кое-где пенсионерами, в этот час они пустовали. Отметив про себя эту приятную малость, старик хмыкнул удовлетворённо, вздохнул и постучал в дверь первого этажа. Ему никто не ответил, но он уже не спешил и терпеливо пережидал несколько минут. Когда он опять достал трубку и, потискав её в ладонях, снова потянулся к двери, за его спиной из тёмного угла за лестницей неслышно выступил крепыш в серой куртке и легонько коснулся его плеча:

– Вы не к Аркадию Викентьевичу?

– Простите, – дрогнув, обернулся он.

– К Дзикановскому?

– Мне, собственно… видите ли… – замялся и совсем обмер он, заметив краем глаза второго в сером, двинувшегося из другого угла дворика.

– Мы тоже к нему, – хмыкнул крепыш, не дав опомниться, легко распахнул дверь и втолкнул его внутрь.

– Собственно, чем обязан? – залепетал он, но зажмурился от ударившего в глаза яркого луча фонарика.

– Юрий Михайлович! – крикнул кто-то сзади. – Как ждали. Явились – не запылились.

– Ты бы поосторожнее, поделикатнее с гостем, Фоменко, – ответил ему тот, кто держал фонарик, но было поздно, старик зашатался, схватившись за грудь и, словно подкошенный, рухнул наземь.

– А, чёрт! – выругался кто-то. – Предупреждал же я вас! Что теперь, врача вызывать?..

– Сергей Анатольевич! Ну вы скоро? – допекал нудным голосом за окном шофёр Сенюшкин.

– Сейчас, – в который раз буркнул Мухин, не выпуская из угла рта потухшую сигарету и не подымаясь из-за стола. – Сказал буду, значит, буду.

– Когда же? – не выдержав, вылез из-под «москвича» шофёр, майка на спине мокрая, злой, задрал голову к распахнутому во двор окну. – Обещали ведь…

– Ты не видишь, у меня мозг дымится. Не хуже твоего мотора, – юрисконсульт жилкомотдела, так и не отрывая глаз от бумаг, почесал за ухом. – Отчёт не сходится. Понимать должен, Антоха.

Антоха, худой, долговязый парень лет двадцати трёх, вытер ветошью грязные руки, с тоской оглядел пустой двор отдела горисполкома и полез в карман за сигаретами, потеряв всякую надежду. Он уныло подошёл к окну, заглянул в кабинет и заканючил:

– Ехать надо. Иван Петрович уже присылал секретаршу. И кассирша задёргала, ей до обеда в банк успеть надо, зарплата сегодня, не забыли?

– Зарплата – это хорошо, Антоха, – оторвался от бумаг Мухин и улыбнулся шофёру. – Это всегда маленькое счастье.

– Ну вот. А я что говорю.

– Тебя десять минут устроят?

– Да тут толкнуть только. Она с оборота теперь заведётся, – шофёр чуть не плакал. – Когда новую дождусь? Одно старьё с чужого плеча…

– Не горюй. Будет у тебя новый драндулет, – юрист, крепкий здоровяк спортивного вида, выскочил из-за ненавистного стола, разминаясь, упруго присел несколько раз, поиграл мощными бицепсами и, приняв боксёрскую стойку, двинулся к окну, изобразив угрожающую физиономию. – Только вот тебя, Антоха, это не изменит. Скорее, наоборот.

– Это почему же? – надул тот губы и юркнул от окошечка на безопасное расстояние.

– Как куда подвезти, так ты занят, – высунулся в окно юрист и успел потеребить шофёра за вихры. – А вот подтолкнуть твою колымагу или колесо отвалившееся подтащить, кроме меня, помощников нет.

– А откуда же им быть? – напыжился шофёр. – Вокруг одни юбки.

И физиономия его преобразилась: к женскому полу он питал нескрываемую слабость.

– Верочку-то катаешь, а ведь она тебе не помощница.

– Не касайтесь этого вопроса руками, Сергей Анатольевич. Умоляю!

– Вот, – поднял перед его носом вверх палец Мухин. – Значит, ты меня должен уважать и к просьбам моим, заметь, законным, относиться благожелательно. Понял?

– Так точно, Сергей Анатольевич! – дурачась, щёлкнул каблуками и вытянулся шофёр. – Куда пожелаете прокатиться?

– Так и быть, хитрец, поверю в последний раз, – захлопнул окно юрист и бодро двинулся на выход. – Жди. Я сейчас.

Не успел он выйти в коридор, как на него едва не налетела зардевшаяся от спешки секретарша из приёмной:

– Сергей Анатольевич, вас Иван Петрович спрашивает.

– Верочка, ещё бы секунда и валяться мне на полу.

– Ему ехать, а там…

– Что случилось?

Вместо ответа она развернулась и только аромат духов, обдавший его, остался лёгким напоминанием её присутствия.

– Мне ещё в гараж, предупредить Сенюшкина! – донеслось по коридору.

«Сроду здесь, словно на пожаре», – пожал плечами Мухин; заканчивался год его пребывания в жилкомотделе, но привыкнуть к ритму работы он не мог; отдел постоянно лихорадило в приёмные для посетителей дни, тогда очередь желающих попасть к начальнику не умещалась и на двух этажах, народ стоял и толпился на улице, а некоторые заглядывали и в гараж, где их как могли развлекали оба шофёра, а в особенности Сенюшкин. Толчея с гомоном и руганью не заканчивалась до поздней ночи, хотя на помощь шефу бросались и его оба заместителя. Прежний юрисконсульт, преклонных лет, пересидевший все сроки в своей должности тучный старичок Шерстобитов, уходя на пенсию и передавая ключи Мухину, оглядел его нехилую фигуру, довольный, пожевал губами и всё-таки с сомнением напутствовал: «Здесь жить можно, если будешь придерживаться одного правила». Мухин не особенно переживал, его на это место пригласили, и он ещё прикидывал, прежде чем согласие дать. Но на старичка взглянул и возражать не стал, одно правило его устраивало, навострил уши, поступить по-своему он всегда успеет. «Слушайся главного, – почмокал губами старичок, напоминавший известного зиц-председателя Фунта из “Золотого телёнка”, – делай наоборот и никогда не ошибёшься». Загадкой звучали его пожелания. Мухин уже подумывал, в себе ли новоиспечённый пенсионер от свалившейся свободы, но тот заключил со значительным видом: «И не вскакивай в их колесо. Берегись превратиться в белку».

Главным, кого следовало слушаться, был начальник отдела Иван Петрович Хвостиков, проворный маленький человечек, никогда и нигде не сидевший на месте. Вместе с ним, будто по мановению волшебной палочки, неслось и скакало всё и все в отделе. Он обладал удивительной способностью заводить, заставлял суетиться и беспокоиться других, когда в короткие периоды оставался неподвижным сам. Но при всём этом постоянном беге люди, окружавшие Хвостикова, зачастую никуда не успевали, поступали не так, как следовало, отчего создавалась бестолковая суматоха, и всё шло наперекосяк. Но Хвостикова ценило и даже уважало начальство, держало на этом почётном месте и каждый год обещало повышение.

Со своим телосложением, весом под сто, а то и больше килограммов, Шерстобитов, даже если бы захотел, конечно, торопиться никак не мог, поэтому от него, гадал Мухин, отстали, а вот ему самому на первых порах пришлось туго. Он старался не забывать мудрых напутствий предшественника, но не всегда удавалось: захватывал, заражал общий пафос и азарт. Его тоже начинало закручивать в общую бестолковую круговерть, и тогда он цеплялся за вторую подаренную истину. «Здесь, как и в жизни, всё течёт, – сказал Шерстобитов, хитро прищуривая глаз, – пройдёт и это, не бери в душу». Где-то Мухин слышал эту расхожую мудрость, но вспомнить не мог, однако глубоким смыслом её проникся быстро: вся суета, закипавшая в отделе с утра и бурлящая до самого вечера, к ночи как пена оседала, и про неё дружно забывали уже к следующему дню, а утром начиналось новое, и прежние заботы никто не вспоминал. Они возникали потом, но уже как опять новые, незнакомые и образовывался своеобразный круговорот, которому не было ни конца, ни края, когда в ушах только: звонят! зовут! беги! неси!..